Не доезжая немного до Словенска, Вольга остановился в лесу неподалеку от берега. Дивляна старалась сохранять бодрость и держаться как ни в чем не бывало, но свет резал глаза, а переносицу и лоб над бровями ломило так, что даже голову держать прямо становилось все труднее. Для нее наскоро соорудили шалаш, постелили на землю охапки травы, еловые лапы, поверх них пару овчин, чтобы она могла отдохнуть. С девушкой Вольга оставил всего двоих: Невера и Загора. Никакой опасности ей здесь грозить не должно, а если он явится в Словенск без дружины, с которой уехал, это вызовет лишние мысли и подозрения.
Поцеловав горячую от жара невесту и еще раз наказав парням смотреть за ней во все глаза, Вольга уехал в Словенск. Дивляна дремала на овчине в полутьме шалаша. После недолгого облегчения девушке вновь стало хуже: правильно та баба в сельце говорила, что подниматься ей нельзя. Но и ждать нельзя было тоже, поэтому беглецы не послушались умного совета. Боль переместилась за уши и на затылок, Дивляне было то жарко, то холодно. Время от времени неглубоко засыпая, а затем ненадолго приходя в себя, Дивляна не могла понять, что с ней и где она. Ей все мерещилось, что на голове у нее опять надет тяжелый железный варяжский шлем: боль давила, не давая поднять веки. А вокруг был мокрый от дождя лес, с ветвей капало, овчина и два шерстяных плаща, которыми ее укрыли, постепенно пропитывались влагой, источая резкий запах мокрой шерсти. Было прохладно, и парни уже не раз предлагали девушке развести огонь, но она не разрешала, опасаясь выдать местным их присутствие. Вольга уже вот-вот вернется… Но Дивляна никак не могла понять, давно ли он ее оставил; то казалось, будто уже и день скоро кончится, а то — что Вольга ушел совсем недавно, а значит, даже до Словенска еще не добрался. Она не знала, долго ли спала или теряла сознание лишь на мгновение; иной раз ей вдруг мерещилось, что она лежит в этом влажном шатре уже несколько дней, что никто никогда за ней не придет и она останется здесь, пока не умрет…
Но больше всего девушку угнетала мысль о том, что этот недуг — неизбежное следствие побега. Сами боги наказали ее за то, что она пошла против воли отца, сбежала, бросила свой род. Но и род жениха ее еще не принял под свою защиту, и сейчас она открыта для всех бед и хворей, носящихся между землей и небом. Не зря столько сил тратится на обережение невесты, отошедшей от одного рода и от девичьей стаи, но еще не приставшей к другому роду и стае молодух — на важнейшем переломе жизненного пути она особенно уязвима для всякого зла. А ее, Дивляну, не оберегает никто, чуры отвернулись, разгневанные ее своеволием… Боги не дают ей бежать, задерживают и не позволят сдвинуться с места, пока посланцы из Ладоги ее не нагонят… Теперь она понимала, почему говорят, что человек без рода точно сухой лист, оторванный от ветки. Та пропасть, что мерещилась ей позади, теперь была и впереди тоже, преграждая путь и не пуская дальше. И от этих мыслей становилось так тоскливо, что Дивляна пыталась заснуть, спрятаться хоть в сон, лишь бы не видеть перед собой этой пропасти. Вот что значит выйти из-под защиты рода — проживешь не дольше, чем новорожденный детеныш без матери! Казалось, ее сила, здоровье, удача — все осталось в Ладоге, потому что это были не ее собственные сила и удача, а общие, всего рода, но она ушла, не взяв свой кусочек, который род не выделил ей.
Девушка забывалась в горячечной полудреме, ей мерещилось, что она дома, в Ладоге, что рядом мать, и Яромила, и даже бабка Радуша, и от сознания, что она в надежных руках, постепенно успокаивалась. Откуда-то долетал голос матери: та пела «травяную песню», с которой всегда собирала травы в лесу и которую сопровождавшие ее дочери отлично знали.
Уж ты гой еси Мать Сыра Земля,
Мати ты нам еси родная,
Всех ты нас породила,
Воспоила, воскормила,
Да угодьем наделила.
Для людей, своих детей
Да злак всякий напоила,
В пользу лихо отгоняти
Да во здраву помогати
Повели с себя собрати…
Запах леса и влаги, поющий голос, знакомые слова вызвали в памяти много таких вот дней, проведенных в лесу; Дивляне уже казалось, что ей снова лет двенадцать-тринадцать, они собирают травы, а вокруг сестры, родные и двоюродные, и мать, и вуйка Велерада, и еще какие-то близкие женщины…
В пользу лихо отгоняти
Да во здраву помогати…
— снова и снова звучало в голове, повторяясь с болезненной навязчивостью. Она будто видела сон: мать в подоткнутой красной поневе в частую клетку, с венком вместо ожерелья на груди, ее загорелые руки, особым серпом подсекающие стебли порез-травы, на длину ладони от верхушки; за ней Яромила несет огромную охапку стеблей с белыми соцветиями, обернутую чистым полотном. Вспомнилось, как они с Веснавкой и Хвалинкой делали кукол из трав и цветов во время этих лесных походов, как Велеська однажды потерялась и была найдена по оглушительному реву, который та же дура Хвалинка приняла за медвежий… Белые головки порез-травы, меленькие цветочки, острые тонкие листики, одуряющий запах, и кажется, что вся она обложена грудами порез-травы. Вид ее и запах были такими четкими, резкими и неотвязными, как бывает в бреду.
— Плохо твое дело, девушка, — сказала мать, касаясь ее лба сухой жесткой рукой, и на Дивляну опять повеяло запахом свежих стеблей порез-травы.
Она хотела сказать, что вовсе не плохо, что сейчас они уберут кукол и будут собирать травы… и спохватилась, что серпа у нее нет, и испугалась, что потеряла его в лесу… или вовсе не брала с собой… Да и какие куклы — она ведь давно уже взрослая…
— Я помню, я все помню, — забормотала Дивляна. Перед ней проходил один из многочисленных дней в летнем лесу, когда бабка Радуша и мать обучали их с Яромилой и прочими сестрами зелейной премудрости. — Порез-трава еще зовется кровавник, а еще белоголов. Если свежим соком рану смазать, то кровь уймется и заживет быстро. От почечника настой помогает, от простудной лихорадки, если смешать рябину-ягоду, порез-траву, шипину, нивяницу, зверобой, лопух… От хворей в животе, от женских кровавых недугов…
Боги не дали Дивляне истинного дара зелейницы, которая умеет говорить с травами и деревьями и которой те сами рассказывают, от каких хворей они помогают и как ими пользоваться. Но она легко запоминала свойства трав и могла приготовить отвары и настои от многих болезней. Она все помнит… чем же мать недовольна?
— Так и помереть недолго, если Огневицу вовремя не прогнать, — продолжала мать. Только голос ее звучал как-то необычно…
Наконец Дивляна очнулась и осознала, что лежит в шалаше в чужом лесу. Откуда здесь взяться Милораде? Дивляна удивилась, и испугалась, и все же обрадовалась ей, и тут окончательно опомнилась и поняла, что это вовсе не ее мать над ней склоняется, — хотя кто-то очень похожий. Женщина уже не молодая, но еще далекая от дряхлости, крепкая и сильная, загорелая, с мелкими морщинками в уголках глаз и натруженными, коричневыми от солнца руками, в рогатом уборе жрицы, и завеска ее расшита священными знаками небесных божеств. Понева темная, в крупную клетку, поясок узкий и черный — значит, она хоть и не вдова, но уже женила старшего из своих детей и сама рожать больше не собирается. Покачивались бронзовые подвески, прикрепленные к крупным кольцам ее убора, даже позвякивали слегка. От нее действительно исходил запах свежего сока порез-травы. Ну, да ведь она цветет сейчас и время ее собирать, а на луговинах вдоль реки ее растет видимо-невидимо — так и тянулась сплошной белой полосой, пока плыли мимо.
