«Я решил возвратить тебе эти письма только под давлением обстоятельств. Конечно, они твои, ибо ты их написала, но каким утешением они были для меня! Пока я был в Северной Америке, они служили мне путеводной звездой ко всему, чем я дорожил в своей жизни. Я читал и перечитывал их, пока не выучил наизусть. Я полюбил женщину, которая их написала. И это, моя драгоценная Кэтрин, оказалось моей самой большой ошибкой».
Руки Кэтрин задрожали. Чтобы успокоиться, она сделала глубокий вдох и лишь тогда продолжила читать:
«Эти месяцы в твоем обществе показали мне, как ограничены, были твои письма. Они не могли передать твоего смеха, блеска в твоих глазах. Из них нельзя было узнать о твоей доброте, о милой привычке закатывать глаза, когда ты сталкиваешься с мелкими неприятностями.
Случилось так, что сначала я влюбился в твои слова и только потом – в тебя».
Подпись стояла другая, Кэтрин на мгновение удивилась, потом улыбнулась. Она осторожно свернула письмо, положила его на дно шкатулки и вынула из стопки другое. Странно, что она помнила каждую написанную им фразу, и совсем забыла то, что писала сама.
«Мой дорогой!
Вчера я видела малиновку, хорошенькую маленькую птичку, в окружении воробьев и посочувствовала ей, сама не знаю почему, но затем поняла – она тоже была одна среди чужих. Конечно, малиновка с ее чудесным хохолком выглядела очень нарядно, но воробьи были вместе.
О Господи! Глупо завидовать воробьям».
Кэтрин улыбнулась, припомнив, наконец, то утро, когда написала эти слова. Ей было так грустно, она так сильно тосковала о нем.
Кэтрин начала читать вслух, как часто делала раньше, чтобы убедиться, что слова не звучат слишком сентиментально или жалостливо.
«Я так о тебе беспокоюсь. В сердце Северной Америки зимы суровы. Я лежу в спальне, слушаю завывания бури и думаю о том, каким опасностям ты подвергаешься в этой дикой, бескрайней стране. Я раздобыла карту и теперь часто ее разглядываю, пытаясь представить тебя среди этих чужих просторов».
Ее слова подхватил голос вошедшего в часовню Монкрифа:
– «Береги себя ради меня! Я запрещаю тебе любое геройство!»
Кэтрин аккуратно сложила письмо и отложила его в сторону. Монкриф протянул ей руки, Кэтрин вложила в них ладони. Монкриф помог ей встать.
– «Постоянно вспоминай, – продолжал он, – что главное для тебя – вернуться домой, ко мне, вернуться живым и невредимым».
– Монкриф, любимый! – воскликнула Кэтрин, тщетно пытаясь удержать слезы.
– Это ведь я писал тебе эти письма, я, а не Гарри.
– Я знаю.
Монкриф приподнял бровь:
– Знаешь?
– Почерк на пузырьках с лекарствами был такой же, как в письмах.
Монкриф долго смотрел на нее, потом тряхнул головой.
– Я боялся, что ты не вернешься.
– Как ты мог так подумать?
Монкриф протянул руку и вытер слезы на ее щеках.
– Добро пожаловать домой, Кэтрин.
В этот момент Кэтрин до конца осознала истинность этих слов – ее дом там, где Монкриф.
– Оставайся со мной навсегда. Я люблю тебя. Кэтрин была охвачена таким волнением, что долго не могла говорить. Любовь смягчила обычно суровое лицо Монкрифа, его взгляд выражал всю нежность, которую он испытывал, и которая пробуждала ответное чувство в сердце Кэтрин.
– Я тоже люблю тебя, Монкриф.
– На эту фразу у тебя ушло столько времени, что ее можно было высечь тупым кинжалом на гранитной плите.
Кэтрин взяла его лицо в ладони, чувствуя странную нежность к этому могучему и дерзкому человеку.
– Мой дорогой Монкриф…
Он наклонился и поцеловал ее. Оба забыли обо всем на свете.
Одна из свечей вдруг затрещала. Видимо, при изготовлении допустили дефект или в воск попала капля воды. А может быть, отозвались миллионы молитв, которые четыреста лет звучали под этими священными сводами и которые, наконец, были услышаны.
