— Я увидела вас у театра, — сказала она с усилием, — вы рассматривали мои фотографии…
Он кивнул, сузив глаза в щелочки.
— И мне не хотелось снова потерять вас из виду…
Молчит и улыбается по-прежнему.
— Я попросила мистера Харни остановить вас. Мне хотелось бы повидаться, поговорить…
Майкл не отвечал. Да и что он мог ответить? Она вспомнила о Томе.
— Том, это — мой давнишний знакомый, старинный друг из Сан-Франциско, Майкл Кирк… Вы видели эту пьесу, Майкл?
Он покачал головой. Она нахмурилась от внезапной догадки. Потом снова обратилась к Тому:
— Вы достанете ему билет, Том, да? Скажите в кассе, что я прошу предоставить ему место где-нибудь. И приходите после спектакля ко мне, Майкл. Я буду ждать вас у себя в уборной, предупрежу горничную. Мы поедем куда-нибудь и поболтаем.
Она торопливо вошла в театр. В узком коридоре уже ожидала Миранда.
— Скорее, скорее, как вы сегодня поздно, мисс Марш!
Через минуту Зельда уже сидела раздетая перед зеркалом и торопливо накладывала грим. Но в то время как руки механически делали привычное дело, сердце неотступно твердило:
— Майкл, маленький Майкл снова… Как постарел, какой больной и утомленный у него вид!
2
— Ну, каково ваше мнение о пьесе?
— Чудесно!
— Понравилось вам?
— Кон-нечно.
Она думала, что он заговорит об ее игре, и ждала. Нет, молчит. Это несколько разочаровало ее.
— Понравилась вам моя роль? Моя игра?
— О, конечно. Вы… Вы великая актриса.
Майклу явно было не по себе. Смятение сказывалось в бессвязности его реплик, во всем его поведении. Зельда переменила тему.
— Расскажите мне о себе. Я хочу знать все, что произошло с вами с тех пор, как вы уехали из Сан-Франциско.
— Хм, ничего особенно потрясающего не произошло, — сказал он с нервной усмешкой.
Они сидели друг против друга за столиком в одном из погребков Бродвея в дальнем углу, где музыка не мешала разговаривать. Зельда заказала ужин — Майкл выглядел голодным. Она хорошо знала, что значит голодать в Нью-Йорке. Она видела синие потрескавшиеся губы Майкла, а в глубине смеющихся сощуренных глаз читала муку и усталость. Сердце ее сжималось от боли.
— Рассказывайте же!
— Мы уехали в Париж, мама и я…
— Да, это я знаю.
— Мы прожили там два года, я учился в одном из художественных ателье. Мама хотела, чтобы я стал художником, помните?
Она утвердительно кивнула.
— Сначала все шло очень хорошо. Мы занимали маленькую мансарду в Латинском квартале, мама вела хозяйство, я посещал студию. Мама рассчитывала давать уроки музыки и была ужасно расстроена, когда из этого ничего не вышло. В Париже не верят, чтоб американка могла понимать что-нибудь в музыке. А мама так любила свое искусство… Ну, вот, жили мы в Париже, а потом поехали как-то посмотреть Мюнхен, и там я заболел, заболела и мама, ухаживая за мной… — Майкл остановился, и не сходившая с его лица улыбка стала похожа на трагическую маску. — И она не выздоровела… Я вернулся в Париж один. У меня еще оставались кое-какие деньги. Я не знал, много это или мало. Занятия живописью потеряли вдруг для меня всякий интерес… Я болтался без дела, переползал из дня в день. У меня было много товарищей, и мы весело проводили время… Ну, а когда деньги все вышли, я вернулся в Америку — и вот с тех пор я здесь.
— Давно ли?
— Два… нет, три года назад.
— И что же вы делаете здесь?
— Иллюстрации, плакаты… что придется.
— Но этим много не заработаешь, не правда ли?
— Ничего, мне хватает.
Разговор прервался на минуту. Зельда внимательно посмотрела на собеседника. Она видела, что Майкл лжет — беспомощность в борьбе с жизнью, неумение этого мужчины, который для нее так и остался мальчиком, постоять за себя, внушали ей мучительное сострадание.
— Майкл, где вы живете?
— Внизу, на Чарльз-стрит. — (Он назвал номер дома). Трудно найти район гнуснее этого.
— Вы живете один?
Он усмехнулся.
— Вы не женились, Майкл, нет?
— О, нет. Сначала мы делили комнату с одним моим товарищем, но теперь он уехал.
— Вы уверены, что это «товарищ»?
— Ну, кон-нечно! — Лицо Майкла собралось в морщинки.
— Не мое дело, как и с кем вы живете, но меня беспокоит ваш вид. Мне кажется, что вы больны.
— Простудился, вот и все.
— Вы правду говорите?
— Кон-нечно.
Но это не убедило Зельду. Она чувствовала, что с ним неблагополучно. Она смотрела на его руки, синие от холода, жуткие руки с обломанными ногтями, костлявые, не совсем чистые… оглядела костюм: мягкий воротничок был засален, сорочка — совсем изношена, из-под порыжевшего черного галстука выглядывала дыра…
— Ешьте же свой ужин, — приказала Зельда, — а не то он остынет. Больше не буду надоедать вам расспросами. Расскажу вам о себе, пока вы будете есть.
Она бегло рассказала о Мизервах, Джордже, о выступлениях в Нью-Йоркском театре.
— Вам, вероятно, интересую подробнее узнать о моем браке. Так вот, он был не особенно удачен. Но теперь с этим кончено. Я уже два года ничего не слыхала о Джордже Сельби и решила потребовать развод.
— Вы имеете головокружительный успех на сцене…
— Мне повезло… вот и все.
— Я еще в прошлом году читал о вас во всех газетах.
— И побывали в театре?
Он покачал головой. Но Зельда не сразу поверила.
— Не видели «Дженни»?
Он сознался, что нет.
— Да, но вы могли бы сходить в театр хотя бы только затем, чтобы взглянуть на меня… — сказала Зельда медленно, сдвинув брови. — И, я полагаю, могли бы, узнав, что я в Нью-Йорке, попытаться встретиться со мной. Видно, вам совсем не хотелось этого, Майкл?
— Хотелось, конечно, но…
— Но что?
— Ничего из этого все равно бы не вышло. Вы не пожелали бы меня видеть.
— Откуда вы знаете?
— Да мне и в голову не приходило, что вы захотите встретиться!
— И вам ни капельки не любопытно было увидеть меня на сцене? Посмотреть на меня после стольких лет?
— Кон-н-ечно; мне хотелось…
— Однако недостаточно сильно, раз вы не сочли возможным купить билет хотя бы на галерку…
Он опустил голову и задвигал челюстью, как бывало, когда он был виноват и Зельда его упрекала.
— Ну, да оставим это. Ешьте же!
Она достала папиросу и закурила.
Сквозь тонкую струйку дыма загляделась на сверкающую над столом лампу. Через минуту задумчиво перевела взгляд на Майкла, склонившегося над тарелкой. Трогательный… голодный… больной… беспомощный! Она снова уставилась на лампу.
