Этим педагогическим приемом она сумела и дальше потешить его амбицию. Система, однако, подвела по той простой причине, что Марьян вообще не был амбициозен в этом отношении. На следующий день он уже перевел только одну страницу, а затем вообще оставил это занятие.
Спустя неделю заявил:
— Я не совсем согласен с тем Холевиньским. После прочтения двух новых книг по бактериологии у меня есть возражения.
— У меня их нет, — шутливо ответила Анна, — значит, я буду переводить.
— Когда, понимаешь Анна, это так нудно, — он потянулся и с интересом присматривался к Анне, когда та собиралась начать работу.
Однажды ей в голову пришла новая мысль. Она как раз сидела, склонившись над переводом. Марьян, сидя в углу, как обычно, читал. Анна подняла голову.
— Дорогой, — произнесла она умышленно ослабевшим голосом, — подай мне стакан холодной воды.
Он посмотрел на нее пораженный:
— Аннушка! Что с тобой?!
— Какая-то слабость.
— Может быть доктора?!
— Нет, дай мне только воды.
У него дрожали руки, когда он подавал ей стакан, а глаза смотрели испуганно.
Она действительно выглядела жалкой и бледной. Ведь все дни у нее были наполнены тяжелой работой.
— Устала, — сказала она спустя минуту.
— Ну как же можно столько работать? — возмутился он.
— Должна. Я обещала сдать перевод вовремя.
Он стоял молчаливый и озабоченный. Наконец выдавил из себя решение:
— Значит, это сделаю я.
И действительно, на протяжении пяти или шести дней она заставала его над переводом, но уже через неделю все прекратилось.
— Знаешь, — сказал он с каким-то смущением, — не могу больше выдержать. Я отдал перевод одному очень интеллигентному студенту медицины. Он это сделает быстрее и пусть что-нибудь заработает.
Так превращались в ничто все попытки заставить Марьяна работать. Тем временем деньги утекали. Не было дня, чтобы он не купил или не получил из-за границы несколько дорогих книжек. Вдобавок он покупал цветы, которые приносили Анне много приятного, но в то же время вызывали старательно скрываемую ею подавленность. Она не хотела признаться себе самой в чувстве безнадежности и какой-то обреченности, которое охватывало ее. Марьян не мог ничего довести до конца. Так было и с «Колхидой».
Он уже давно не ходил в «Колхиду», зная, что его походы туда доставляют Анне неприятность. Речь шла не только о том, чтобы отдалить Марьяна от Ванды, но и о разрыве его связи со всей «Колхидой», настроение которой, как она была убеждена, действует на него разрушительно. Ей казалось, что атмосфера «Колхиды» отрицательно влияет прежде всего на его волю, отнимает у него чувство радости жизни, а у них обоих — исключительность их безмятежного дома, особенность их маленького мира в большом холодном городе. Она была готова поклясться, что Марьян, хотя ничего ей об этом не говорил, даже не заглядывает в «Колхиду».
Как-то, выходя из бюро, она встретила Владека Шермана. Они виделись редко, но очень симпатизировали друг другу, может именно потому, что были совершенно разные.
— Плохо выглядишь, — заявил Владек.
— Ты невежлив — сделала она вид оскорбленной.
— Я врач и охотно заглянул бы за бахрому твоих шелковистых ресниц. Так это говорится? Страдаешь малокровием. Видимо, много работаешь и много занимаешься любовью. Это два очень сильных наркотика. Извини, что неделикатен, но такова уж моя специальность. Тот твой Дзевановский тоже выглядит как с креста снятый.
Анна покраснела.
— Вот сейчас выглядишь совсем хорошо, — сказал по-деловому Владек. — Женщины даже не предполагают, что мнение о их стеснительности вызывают непослушные вазомоторные рефлексы, значительно более сильные у женщин, чем у мужчин. Как раз сегодня мы разговаривали об этом с твоим шурином…
— Со Щедронем?
— Да. Он довольно часто приходит в «Колхиду».
— Щедронь? — удивилась она.
Temporamutantur. Я подозреваю, что он делает это для того болвана Рокощи, ты знаешь, того кретина, который спит под фиолетовым одеялом и является магом или священником этой стаи эзотерических олухов.
— Теозоф?!
— Да-да, что-то в этом роде. Антропософ, по мистеру Рудольфу Стейнеру. И как это вообще можно выдумать себе такую фамилию: Рокоща! Естественно, уже этой фамилии было бы достаточно Ванде, а если еще принять во внимание фиолетовое одеяло!..
— Ты хочешь этим сказать, что Ванда?..
— Спит под ним? Это никакой не секрет. У парня черная борода, и он весь обвешан амулетами, как чудесная икона. Разумеется, Щедронь опять стал на дыбы, потому что Ванда переворачивает весь дом вверх ногами: фиолетовые обои, фиолетовые занавески, фиолетовая туалетная бумага. Потому что не абсорбирующее пространство, видишь ли, убийственно для флюидов, и этот тип, этот гомо Рокоща, не может сидеть в квартире, в которой затрачивается апоцентрическое излучение личности или что-то в этом смысле. Это же очень просто, а бедолага Щедронь должен бегать в «Колхиду», чтобы пилить Рокощу доводами, что Ванда только гедонистка и на высоты духа Рудольфа Стейнера вознестись не сможет. Рокоща слушает, гладит свою черную бороду, выпивает сок из пяти апельсинов и в задумчивости уходит, не оплачивая счета. О Боже! Как же велик твой зверинец!
— Я ничего об этом не знала, — удивилась Анна. — Так Ванда сейчас занимается антропософией?
— Антропософом! Впрочем, для женщин это равнозначно. Разве тебе не рассказывал Дзевановский?
— Нет.
— Он один давит этого балбеса. Бородач аж сжимается, когда Дзевановский его допрашивает. Я думаю, не требуется тебе добавлять, что он, конечно, лучше знает Стейнера чем сам Рокоща.
— Где же проходят эти дискуссии, в «Колхиде»?
— Естественно, где же еще. Бедный Шавловский с ужасом смотрит на поражение законов тела. Калманович начал тренировать волю! А Ванда наконец перестала писать свои наивные евангелия сексуализма. Какая потеря для литературы! Реформа обычаев откладывается adinfinitum[7]. Это не слишком важная проблема относительно необходимости облагораживания личности и закаливания воли. Но если бы она, несчастная, хоть что-нибудь в этом понимала!..
