И замерла в ошеломлении. Наверное, и он тоже, потому что он был выше, и, чтобы снять с него рубашку, ей пришлось прижаться к нему — он не опустил руки и не нагнулся, чтобы облегчить ей задачу. Ее грудь прижалась к его груди, и потрясение обнаженной плоти, прикоснувшейся к обнаженной плоти, заставило ее закрыть глаза, и резко втянуть в себя воздух, и замереть на месте, с поднятыми руками и рубашкой, болтавшейся на них, как обвисший флаг.
Их взгляды встретились, и их губы встретились, и рубашка затрепетала над ее головой, и его руки обхватили ее, а ее руки обвили его, и она едва не лишилась чувств от ощущения его мужественности. Она чуяла запах его одеколона и еще чего-то… пахло Эдвардом. Может быть, потом, и кто бы мог подумать, что мужской пот может так потрясающе, соблазнительно пахнуть?
— Ты все еще полуодет, — прошептала она ему в губы.
— Да, — согласился он.
Она скользнула руками ему на талию и неуклюже стала расстегивать пуговицы на бриджах.
И тут ужас, смущение, девичья скромность, неудержимое волнение, инстинкт самосохранения и выживания… в общем, что-то очень глупое — взяло над ней верх и парализовало ее, и она больше не могла пошевелиться.
Она отпрянула и легла на кровать, положив голову на одну из подушек. И не откинула одеяло, хотя из окна внезапно повеяло прохладой. Она задрожала, но определенно не от холода, и улыбнулась ему, глядя, как он снимает сапоги, чулки, бриджи и белье.
И вот он уже стоит, полностью обнаженный, как и она, и прохладный ветерок из окна сменился знойным пустынным ветром.
Ой, мамочки. Ой, мамочки, ой, мамочки.
Она видела своих братьев, когда они были мальчишками. Они вместе ходили купаться, чаще всего — на запретные глубокие места, но Анджелина никогда не снимала сорочку, а они не считали нужным оставаться перед сестрой в подштанниках.
Ей казалось, она знает, чего ожидать. Но мальчики вырастают и превращаются в мужчин, а мужчины иногда испытывают… страсть. И… ой, мамочки.
И она когда-то мысленно описывала его, пусть даже с одобрением, как обыкновенного мужчину?
Он весь был сама мужественность, прекрасно сложен, с прекрасной мускулатурой там, где нужны мускулы, и худощавый и подтянутый в других местах. И… в общем, скромность помешала ей добавить что-нибудь еще к мысленному обзору его тела.
А затем до нее дошло, что он тоже рассматривает ее.
— Я чересчур высокая, — сказала Анджелина.
— Я знаю, — ответил он, — когда-то тебя называли каланчой.
— Да, — сказала она. — Моя мать приходила от меня в отчаяние. Я переросла ее в двенадцать лет. И в то время у меня вообще не имелось никаких форм.
— Анджелина, — произнес Эдвард, и в его голосе послышалось что-то непривычное… он стал более хриплым, чем обычно, — ты уже давно не каланча.
Она это знала. Но в его словах скрывалось нечто большее. И в его глазах. И в голосе. И внезапно — и счастливо — Анджелина поняла, что она прекрасна, что она выросла и превратилась в высокий темный цветок и что она совершенна. Именно такая, какой стала и какой должна была стать. Именно такую любит Эдвард Эйлсбери, граф Хейворд.
Она несколько раз моргнула, сглотнула и протянула к нему руку.
— Время любить, — сказала она и поняла, что произнесла это вслух.
— Да, — откликнулся он, лег рядом на кровать и приподнялся на локте, нависнув над ней.
На мгновение вернулся ужас, но тут же исчез. Ведь совсем недавно она подумала правильно. Время бесконечно. Некуда спешить. Любить сейчас важнее, чем быть любимой. Его губы прильнули к ее, потом заскользили по телу, и руки заскользили, и пальцы, и ноги… И ее любили медленно, и нежно, и сводя с ума, и ужас был забыт, и осталась только любовь.
Она ничего не знала. И это еще мягко сказано. Мать ничего ей не рассказывала, и мисс Пратт, конечно, тоже — вероятно, потому что сама ничего не знала. И кузина Розали ей ничего не рассказывала. Да и с чего бы? Ведь Анджелина отвергала каждое брачное предложение, а Розали, конечно же, не могла предвидеть вот этого.
Все же знания и опыт вообще ничего не значат, как поняла Анджелина в те минуты или часы бесконечности, прошедшие после того, как они легли рядом. Ее руки, ее губы блуждали там, где надо, их вели инстинкт, желание и его глубокие вздохи и приглушенные восклицания. Смущение и девичья скромность исчезли вместе с ужасом, и она прикасалась к нему везде, даже… там.
Он ахнул, а она сомкнула пальцы. Он был длинный, толстый и твердый, как камень, и скоро он окажется внутри ее — она провела свою жизнь, гуляя по фермам, и кое-что узнала. Нет, не как камень, потому что он был теплый, пульсирующий и живой.
— Анджелина, — сказал Эдвард, и его рука проникла ей между бедер, и раздвинула складочки, и потрогала самую интимную, самую потайную часть ее тела.
Она почувствовала и даже услышала, что там влажно, но смутилась совсем чуть-чуть. Все казалось ей правильным, а значит, и было правильным. Его рука была почти холодной по сравнению с ее жаром.
— Да, — сказала она. — Да.
И одна его рука обняла ее, скользнула вниз и повернула ее так, что она легла на спину, а он лег сверху и перенес свой вес выше, а другая его рука оказалась тоже под ней. Он приподнял ее, а его колени оказались у нее между бедер и широко их раздвинули. Она почувствовала его там, ее охватила паника, но она ее подавила, а он продвигался внутрь медленно, но решительно. Анджелина почувствовала, что он растянул ее до предела, и паника вернулась. Он немного помедлил, а потом толкнул сильно и глубоко.
В какой-то миг боль стала острой, почти непереносимой, но прежде чем Анджелина успела вскрикнуть или вырваться, боль прошла, теперь только слегка саднило, и это было почти приятно, а он оказался глубоко-глубоко в ней. И ей хотелось еще и еще.
Она открыла глаза. Он приподнялся на локтях и глубоко заглянул в ее глаза.
— Мне жаль, — прошептал он.
— А мне нет.
Она улыбнулась.
Анджелина никогда не отводила взгляда ни на фермах, ни в лугах, хотя любая скромная леди наверняка резко бы отвернулась, а потом страдала от сердцебиений. Но все равно она не ожидала того, что случилось. Наблюдая, она видела это только снаружи, не испытывая физических ощущений, сопровождающих акт. Теперь она чувствовала все изнутри, и ощущения настолько отличались от всего, что ей довелось испытать до сих пор, что она только чувствовала, даже не пытаясь облечь свои ощущения в слова.
Торопиться некуда. Торопиться совершенно некуда. Она не знала, как долго это длилось в минутах. Но это длилось долго-долго. Он двигался на ней в ровном, глубоком, сильном ритме, подчеркнутом влажными звуками совокупления, и в ней нарастало удовольствие, а затем возникло что-то еще, что-то новое, не просто удовольствие, но и не боль. Даже больше почти не саднило.
