– Я жила в Райпоне, – сказал Грейс. – Практически до последнего времени.
– В Райпоне? – Лицо графа сделалось белым как мел. Он пошатнулся и поспешно оперся на свою трость. – Значит, ты была всего в тридцати милях от Марлоу-Холл? Все это время?
– Да, на ферме. Разводила овец. – Грейс усмехнулась и протянула вперед ладони, чтобы отец мог взглянуть на них: – Вот и руки мои погрубели.
– Господи милостивый, что ты с собой сделала, девочка! – Его лицо по-прежнему было покрыто неестественной бледностью, сухие губы дрожали, а голос срывался. – Господи, что я наделал! Что я наделал! Как мне вымолить у тебя прощение, моя дорогая?
Грейс смутилась, ей не хотелось видеть отца таким. И, в конце концов, она сама во всем была виновата.
– Я думаю… – собрав все свое мужество, сказала она, – я думаю, ты все-таки должен простить меня, отец. Пришло время. – На этот раз слово «отец» Грейс сумела выговорить.
Его лицо исказилось.
– Но, девочка, я уже давным-давно простил тебя. Я надеюсь, что и ты простишь меня. Я был таким глупцом, но время прибавило мне разума. Я стал совершенно другим человеком. Горе сделало меня мудрым. – Он протянул к ней руки. – Возвращайся домой. Я хочу забрать тебя с собой.
У отца был такой умоляющий взгляд; он сомневался, что она захочет его послушаться. А ведь раньше граф Уиндхерст был самим олицетворением уверенности и высокомерия.
Грейс глубоко вздохнула. Да, она допустила в свое время большую глупость. Отец тоже совершил ошибку. И оба поплатились за свои грехи.
– Твое приглашение – честь для меня.
В спальне матери, когда туда на цыпочках вошла Грейс, стоял полумрак, шторы были задернуты, ставни закрыты. Теперь она почти не выходила из своей комнаты. Все время принимала успокоительное и спала. По дороге в Сомерсет граф рассказал Грейс, что ее мать ведет такой образ жизни вот уже много лет. Видеть эту раньше такую живую и общительную женщину в подобном состоянии было больно.
Осторожно прикрыв за собой дверь, Грейс окинула взглядом комнату. Жаркий спертый воздух, полумрак и запах лекарств почему-то мгновенно воскресили в памяти Грейс лорда Джона. Одетый в меховое пальто с поднятым воротником, он так и стоял перед ее мысленным взором. Ее сердце застучало быстрее, дыхание участилось.
Подойдя к кровати, на которой лежала мать, Грейс почувствовала и другой запах – роз и пчелиного воска. Этот запах она знала с детства. Мгновенно на глаза навернулись слезы. О, теперь она уже не была той избалованной своевольной девчонкой; ее настоящую и ту, что когда-то жила здесь, разделяли сотни и сотни миль.
– Кто здесь? – неожиданно послышался голос матери. Но теперь он был совсем другим – высоким, взвинченным и раздраженным. Ей исполнилось только пятьдесят, но казалось, с ней говорит глубокая старуха.
Грейс душили слезы.
Господи, какую ужасную ошибку она совершила. Как неправильно все то, что с ней случилось.
Зашелестели простыни, тихо и печально скрипнула кровать, беспокойно шевельнулась лежавшая на ней женщина.
– Кто тут? Это ты, Элис? Я не хочу есть. Можешь унести обед.
Мать больше не спускалась вниз к обеду. Грейс прикусила губу, с трудом сдерживая подступившие к глазам слезы. Сначала ее глупое замужество, а потом смерть Филиппа заставили мать оставить мирскую жизнь и затвориться в своей комнате.
Грейс на мгновение растерялась. Она не хотела больше стоять немым соглядатаем у постели матери.
– Элис?
– Это… – Грейс тихо кашлянула и начала снова: – Это не твоя служанка, мама.
Женщина на кровати вдруг замерла и лежала теперь так тихо, что внезапно воцарившаяся в комнате тишина оглушала.
– Грейс?
На ватных ногах Грейс подошла к матери.
– Да, мама, это твоя Грейс.
– О, моя маленькая Грейс… деточка… – Снова послышался шелест простыней. – У меня опять бред. Или это сон…
Грейс заставила себя снова заговорить.
– Н-нет. Я на самом деле здесь. – Она порывисто опустилась на колени и с горячностью прошептала: – Это я, мама. Это не снится тебе. Я на самом деле здесь, около твоей кровати.
– Не могу поверить. – Перевернувшись на бок, женщина вытянула вперед руку и прикоснулась к лицу Грейс. Мать не доверяла своим глазам, ей были нужны еще какие-то подтверждения того, что перед ней действительно ее дочь, а не плод воображения.
Грейс судорожно втянула воздух. Даже в полумраке было видно, как постарела ее мать, каким болезненно бледным и осунувшимся выглядело ее лицо. Выпавшие из чепчика длинные пряди волос казались седыми и безжизненными. За последние девять лет эта женщина испытала много горя. Ничего уже не осталось от той блистательной красоты, которая притягивала к ней восхищенные взгляды мужчин в светском обществе.
– Я думала, что уже никогда не увижу тебя, – прошептала внезапно охрипшим голосом графиня.
– Но вот я здесь, – ответила Грейс сквозь слезы.
– Почему ты не приехала, когда… когда Филипп умер? – Ее лицо на мгновение сделалось сердитым. – Ты так нужна мне, Грейс.
Почему она не приехала? Она считала, что будет здесь лишней, что ее не захотят видеть. Она думала, что отец ненавидит ее. Но она могла хотя бы попытаться.
Как она ошибалась. И в глазах всех окружающих она выглядела жестокой, эгоистичной и… трусливой. Сейчас ее мать казалась такой маленькой и хрупкой… Сев на край кровати, Грейс заключила ее в объятия, стала качать, словно эта женщина была беззащитным, обиженным ребенком.
Сначала тело графини оставалось напряженным, простые человеческие объятия, казалось, были для нее чем-то непривычным и неестественным. Но потом она положила голову на плечо Грейс, как-то сразу вся обмякла и, судорожно вздрагивая, залилась слезами.
Грейс прижалась щекой к виску матери. Ей столько хотелось рассказать ей, о стольком спросить, но внутренняя скованность мешала Грейс проявить эмоции и показать чувства. Она молчала.
Она всегда любила мать и свою семью, хотя, наверное, эта любовь была бездумной, эгоистичной. Но любовь, настоящая любовь – это прежде всего умение отдавать, жертвовать чем-то в себе ради другого человека. И Грейс была готова утешать свою мать – ведь именно это требовалось ей сейчас.
Неожиданно мать перестала плакать и подняла голову. И хотя в комнате по-прежнему царил полумрак, Грейс увидела, что на лице этой несчастной пожилой женщины, видевшей в жизни немало горя, было написано умиротворение и спокойствие.
– Открой шторы, Грейс. Я хочу видеть свою дочь.
– Да, мама. – Грейс поднялась с кровати, подошла к окну и раздвинула тяжелые портьеры. В комнату ворвался дневной свет.
Карета герцога Кермонда подъехала к поместью, которое Грейс покинула четыре месяца назад. Грейс в маске сидела напротив герцога, рядом с ней сидел ее отец и с задумчивым видом смотрел в окно. Сумерки становились гуще с каждой минутой. Все трое молчали.
