— Сверяйтесь со списком! — кричал он и страшно кашлял в мохнатый клетчатый шарф, внезапно срываясь на сип. — Сверяйтесь со списком! Где лисья шуба? Я вас спрашиваю, где шуба? Нет, меня точно подведут под монастырь!
— Лисью шубу давно заменили! — кричала в ответ костюмерша, пробегая к авто с ворохом тряпок.
— Лисью шубу восстановили! — кашлял Нахимзон.
— Боже мой, где же лисья шуба? — Костюмерша хваталась за голову, и ворох тряпок летел в сугроб.
Рабочие бросались собирать тряпки. Взрывалась лампа. Площадку окутывал дым. Кто-то матерился.
Нахимзона дергали сзади за край пальто.
— Маленькая неприятность с губной помадой, — шептала застенчивая гримерша.
Мимо, прижимая к груди камеру и уворачиваясь от несущихся людей, пробирался Гесс.
Из ворот выскочил веселый румяный Кольхен в короткой модной куртке и сбитом на затылок кепи, и Зизи тут же узнала в нем режиссера, на пробы к которому ее отправлял Лозинский.
— Медам! Месье! — Он развел руки в приветственном жесте. — Пора бы рассажи…
Гудя во все клаксоны, к воротам подкатило несколько открытых авто, набитых газетчиками, и голос Кольхена потонул в новом вое, криках и щелчках фотокамер.
Он встал было в гордую позу, подбоченился, но вдруг…
Вдруг тишина окутала площадку. В воротах появилась — Она! Сама! Дива Ида Верде!
Снег струился с блеклого зимнего неба, опадая вокруг ее лица наподобие вуали, и под этой снежной вуалью ее кожа казалась еще более бледной, такой бледной, будто сама Ида была соткана из снега. Она шла легкой походкой, зябко кутаясь в соболью накидку, даже не шла, а скользила по мягкому ялтинскому снегу, как по волнам. Маленькое зеленое перышко на шляпке, глубоко надвинутой на лоб, колебалось в такт ее шагам. На лице ее блуждала неопределенная отрешенная улыбка.
Мгновение все, замерев, смотрели на это чудное чудо.
И вот газетчики заревели, бросились вон из машин, окружили ее плотным кольцом, защелкали, заголосили, принялись забрасывать вопросами.
Ида кивала направо и налево, расточала улыбки, позировала и одновременно кокетничала с надоедливыми камерами.
— Божественная! Божественная! — слышалось со всех сторон.
— Божественная! — прошептала Зизи.
Острая волна зависти накрыла ее. Это она должна быть там, в гуще любопытной настырной толпы, это она должна, помахивая зеленым перышком, кутаться в драгоценные меха и кивать, и улыбаться, и протягивать страждущим тонкую белую руку, унизанную кольцами, будто благословляя и исцеляя. Это она… она…
Зизи схватилась за горло, из которого рвался странный клекочущий звук.
— Бббожжж-есст-венная… — выдавила она.
Еще мгновение, и кавалькада машин с громадным чудищем во главе, в которое села Ида, неслась прочь в сторону Ялты.
Площадка перед воротами «Парадиза» опустела. Газетчики и зеваки разошлись.
Зизи оторвалась от будки охранника и, замотав вокруг шеи шарф и сгорбившись под промозглым ветром, побрела домой, в комнатушку на задворках булочной.
Машины бежали все быстрее.
И вот ревущая колонна влетела в пределы города, закружила по бугристым ялтинским улочкам, выскочила на набережную и, взметнув облако серебристой снежной пыли, пронеслась вдоль знаменитого променада. Мелькали светящиеся окна рестораций и кафе, сверкающие витрины роскошных магазинов.
Ида, отодвинув шторку от окна и глядя на это великолепие, в который раз подумала, что за последние несколько лет стараниями киношников Ялта из провинциального захолустного места отдыха многодетных семейств превратилась в шикарный курорт, набережной и пляжам которого могут позавидовать Ницца и Канны.
Мелькнуло несколько знакомых лиц.
У кафе «39 ступеней» Ида заметила авто Кторова, Милославского и красную лакированную машину, в которую садился высокий человек. И только через несколько мгновений, когда колонна, разрезав город пополам, выскочила на шоссе и помчалась к перевалу, Ида сообразила, что это был Лекс.
Она усмехнулась.
Как странно работает сознание! Разглядеть в бешеной гонке нескольких случайных знакомых и не узнать собственного мужа!
Лозинский, открывая дверцу машины, оглянулся вслед рычащей, гудящей и извергающей тучу выхлопных газов колонне. Весь город знал, что это Ида Верде со своей съемочной группой отправляется в экспедицию заканчивать печально знаменитую фильму «Охота на слезы».
Лекс долго провожал взглядом огни последнего фургона. У него было странное ощущение, что он — плюшевый мишка, забытый в детской ради других, новых и более ярких игрушек, а может быть, просто потому, что хозяйка выросла и он стал не нужен.
Он закурил и сел за руль.
Куда отправиться сейчас? Он не знал.
Только что в «39 ступенях» он лишний раз — который уж за последние недели! — убедился в сомнительности и шаткости своего положения. Казалось, люди не знают, как с ним обращаться. Кто-то едва кивал в ответ на приветствие. Кто-то отворачивался. Кто-то, напротив, бросался со страстной горячностью, выдающей ненатуральность чувств, пожимать руку.
Вот и сегодня. Он подошел к столику, за которым сидели Милославский и два сытых господина в клетчатых панталонах, явно иностранного происхождения. При его появлении разговор смолк, а Милославский — хлыщ, престарелый герой-любовник! — вставив в глаз монокль, окатил его презрительным взглядом, мол, что вы тут делаете, милейший, мы вас не знаем. Он стоял как дурак посреди ресторанной залы, и все любопытные взоры были обращены на него.
Положение спас Кторов. Подошел, хлопнул рукой по плечу, увлек в свой угол, где шумела веселая компания.
Отставленный и — Лекс скривил губы в горькой усмешке — отверженный. Красивая могла бы быть поза, если бы… Если бы это была очередная игра. Однако когда жизнь стала распоряжаться всерьез, зеркала и позы показались смешны. Можно сколько угодно злословить об Иде, называть ее жестокой, бессердечной, льдышкой — а он знал, что именно так ее называют, — но никто не посмеет отвернуться, когда она входит в залу, или засмеяться ей в спину. А он… Его теперь можно не пригласить за столик, когда он подходит поздороваться, сделать вид, что не заметили, переговариваться через его голову или — того хуже — развязным тоном сказать: «Послушай, Лекс, принеси-ка мне еще один стаканчик из бара».
Он знал, что это значит. Это значит, что отставка его Ожогиным и бракоразводный процесс, затеянный Идой, ставят на нем точку. Это значит, что никто не верит в то, что он опять поднимется.
Злость закипала в его груди. Закипала и опадала, как опадает волна, ударившись о ялтинский пирс. Бесплодная, никчемная злость.
