40
Он не понимал, как любовь в один момент может быть райским садом, а в следующий — войной. Сейчас шла война, его верность ежеминутно подвергалась испытанию. И то, что обычно было раньше — болезненно-безумное состояние влюбленности, — ускользало, и он начинал сомневаться, да случалось ли это с ним когда-нибудь на самом деле. Теперь он запутался во лжи и компромиссах. Он лгал всем, начиная с себя, — ведь шла война, и надо было делать все, чтобы выжить. Но самообладание он терял, если оно у него когда-то было. Лгать с каждым разом становилось труднее. Иногда боли было больше, чем он мог вынести, и тогда он завел толстую записную книжку в черном клеенчатом переплете, куда записал возможные способы самоубийства на случай, если станет совсем уж невыносимо.
Можно включить газ и дождаться, пока голубая дымка не погрузит в удушливое забытье. А можно вскрыть вены на запястье — бритва всегда под рукой — или на других частях тела, это даже быстрее: на шее прямо под ухом, на внутренней стороне бедра. Всаженные в живот ножи он видел — эта смерть не для него. Она напоминала ему о лошадях, пронзенных рогами быков в Испании, алом кольце вывалившихся кишок. Нет, не это, разве только не будет выбора. Можно выброситься из окна небоскреба. Он подумывал об этом в Нью-Йорке, пьяный и счастливый после встречи с Максом Перкинсом, когда увидел Вулворт-билдинг. Даже в состоянии счастья он думал о смерти. Еще была бездонная глубина океана — прыжок ночью с лайнера, свидетелями которого станут только звезды. Но этот способ слишком уж романтичный, к тому же надо заранее купить билет на океанский лайнер. Проще поплыть, куда глаза глядят. Или нырнуть глубоко, выпустить воздух и остаться под водой, и если ты кому-то нужен, пусть ныряют и достают тебя. Но он знал, что единственный подходящий для него способ покончить с собой — оружие, знал, как только подумал об этом.
В восемнадцать он первый раз с подобной целью взглянул на ружье — тогда его только что ранили в Фоссалте. Все его тело пронзила боль — невыносимо-острая, он и не подозревал, что такое бывает. Он потерял сознание, а когда пришел в себя, его ноги были грязным месивом и не принадлежали ему больше. То же было и с головой. В окружении мертвых и умирающих он лежал на носилках, дожидаясь, пока его унесут санитары. Небо над головой побелело от огня и жара. Крики. Повсюду кровь. Он лежал около двух часов, и каждый раз, услышав грохот разрывающегося снаряда, не мог сдержаться и начинал молиться. Откуда приходили слова, он не знал, ведь раньше он этим никогда не занимался.
Весь в крови, он лежал открытый небу, которое в свою очередь открывалось в смерть. Неожиданно он увидел оружие рядом со своей ступней — офицерский пистолет. Если б до него дотянуться… Все вокруг умирали, и смерть была нормальнее, естественнее, чем эта жуткая боль. И чудовищная беспомощность. Мысленно он потянулся к пистолету. Потянулся еще раз — и потерпел неудачу. Подошли санитары и унесли его на носилках живым.
Он всегда считал себя мужественным человеком, но в ночь бомбежки не имел возможности выяснить это наверняка. И сейчас не был вполне уверен. Осенью он дал себе обещание: если к Рождеству ситуация с Пфайф не разрешится, он покончит с собой; все осталось по-прежнему, а он ничего не сделал. Себе он объяснил это тем, что сильно ее любит и Хэдли тоже и не может причинить ни одной из них боль, но они и так страдали.
Наступило лето, и его существование становилось все невыносимее. Он не представлял себе жизни без Хэдли и не хотел с ней расставаться, но Пфайф все крепче входила в его сердце. Она говорила о замужестве и с каждым разом все настойчивее.
Он хотел их обеих, но нельзя иметь все, и любовь не могла помочь ему теперь. Ничто не могло помочь, кроме мужества, а что это все-таки такое? Схватиться за оружие или терпеть боль и дрожать, испытывая жуткий страх? Он не знал наверняка, но после того первого раза были и другие случаи. И все-таки, когда придет время, он знал, что выберет ружье и просто нажмет на спусковой крючок босым пальцем ноги. Он этого не хотел, но если дела идут плохо — по-настоящему плохо, — тогда самоубийство допустимо. Должно быть допустимо.
Вдоль Голф-Хуан выбеленная на солнце дорога уходила в скалистое побережье. Можно пять, десять или пятнадцать миль крутить педали и постоянно видеть яркие шлюпки у причалов, скалистые берега, усыпанные галькой пляжи, а иногда и отмели с невероятно мягким на вид песком. Купальщики дремлют под яркими красно-белыми зонтами — они словно сошли с живописного полотна. Как и рыбаки в темных кепках, вытаскивающие сети, и каменные укрепления, защищающие Антиб от бурь, и красные крыши домов, наступающие друг на друга.
После завтрака, когда Эрнест садился работать, мы с Полиной часто катались вдвоем на велосипедах. Это была не моя идея, но все-таки мы находились в раю и должны были что-то делать. Аренда на виллу «Пакита» закончилась в начале июня, и мы сняли две комнаты в гостинице «Пинед» в Хуан-ле-Пен. Бамби и Мари Кокотт жили поблизости в небольшом бунгало в тени сосен. Лекарство от коклюша наконец подействовало, и сын с каждым днем чувствовал себя все лучше. Он порозовел, хорошо спал, и мы перестали волноваться за его здоровье. Карантин закончился, но днем мы по-прежнему держались особняком, образуя свой «островок», в то время как в нескольких милях от нас на вилле «Америка» Мерфи, Фитцджеральды и Маклиши вели прежнюю жизнь: ровно в десять тридцать пили херес с печеньем, в час тридцать — «тавель» с икрой и тостами и играли в бридж за роскошным столом с зеленовато-голубой мозаичной столешницей, который для таких случаев выносили на пляж. На столешнице была изображена сирена с развевающимися волосами; она держалась за скалу, и взгляд ее был устремлен в пространство. На вилле «Америка» всем нравилась сирена: она была вроде символа. Ее любили, как любили херес и тосты и каждый момент установленного ритуала, опутывавшего их, как пружина в часах.
В гостинице «Пинед» у нас был свой распорядок. Завтракали мы поздно, потом Эрнест уединялся в небольшой студии, а мы с Полиной катались на велосипедах, или плавали, или грелись на солнышке вместе с Бамби на нашем пляже. После обеда отдыхали, потом принимали душ и одевались для коктейля на вилле «Америка» в одном из висячих садов или в городском казино. При нашем появлении никто не поднимал удивленно бровь и не говорил ничего, что не являлось бы проявлением хорошего вкуса: таково было негласное соглашение.
Со стороны могло показаться, что мы с Полиной подруги. Возможно, она и сама в это верила. Я этого так и не узнаю. Она изо всех сил старалась казаться веселой, придумывала разные дела в деревне — например, съездить и купить только что собранный инжир или самые лучшие консервированные сардины.
