Скосыревъ протанцовалъ съ Коровайцевой мазурку. Уѣхалъ онъ съ балу влюбленнымъ. Катерина Андреевна представила его мужу, и Скосыревъ получилъ приглашеніе бывать у нихъ въ домѣ, но не въ Москвѣ, куда они пріѣхали на святки и остановились у родныхъ, а въ деревнѣ. Гордый, надменный Павелъ Борисовичъ и не подумалъ бы ѣхать къ какому то „мелкопомѣстному“ съ визитомъ, пожалуй и не отдалъ бы ему таковаго, если-бъ тотъ сдѣлалъ первый, но въ данномъ случаѣ онъ поѣхалъ къ Коровайцевымъ лишь только они покинули Москву, — за день до новаго года — провелъ у нихъ сутки и уѣхалъ съ гнетущею тоской, съ разбитымъ сердцемъ. Онъ видѣлъ, что Катерина Андреевна лишь мила съ нимъ, любезна, какъ радушная хозяйка, но что любитъ она мужа.
Любовь охватила Скосырева могучею волной, закружила, завертѣла, и онъ потерялъ, что называется, голову.
Пока уговаривали Машу, родственницу Латухина, взять на себя роль Надежды и представиться барину, пока Шушеринъ хлопоталъ о скорѣйшемъ окончаніи этого дѣла, Павелъ Борисовичъ весь былъ занятъ своею любовью къ Коровайцевой. Она не выходила у него изъ головы, грезилась ему во снѣ и на яву. Буйнымъ разгуломъ, виномъ хотѣлъ онъ затушить свою страсть, но эти средства оказались недѣйствительными, напротивъ: послѣ разгула, во время кутежа, воспаленный виномъ, возбужденный дикими пѣснями цыганъ, Павелъ Борисовичъ еще болѣе загорался неудержимою страстью и не зналъ, куда дѣваться отъ нея. Крѣпостныя красавицы, ласки которыхъ можно было купить, были противны теперь влюбленному помѣщику, онъ не глядѣлъ на нихъ, не пускалъ ихъ на глаза, а если онѣ попадались, горе имъ было!
Онъ ночь кутилъ, а утромъ ѣхалъ въ Рузу къ Коровайцеву. Хлѣбосольный, гостепріимный Лука Осиповичъ охотно принималъ почетнаго гостя, и не ради того, что онъ былъ „почетный“, богатый н знатный, а ради того, что онъ былъ свой братъ, дворянинъ, старый кавалеристъ, лихой собутыльникъ. Скоро, впрочемъ, Лука Осиповичъ сдѣлался съ новымъ пріятелемъ сухъ и холоденъ. Онъ понялъ, что Павелъ Борисовичъ ѣздитъ къ нему совсѣмъ не ради его чудныхъ наливокъ, „водянокъ“ и „запеканокъ“. Понялъ и нересталъ считать его другомъ, сразу перемѣнилъ фронтъ... Сперва Лука Осиповичъ замѣтилъ пламенные взоры влюбленнаго, которые тотъ бросалъ на Катерину Андреевну, потомъ прочелъ стихи въ ея альбомѣ, написанные Скосыревымъ, а затѣмъ и сама Катерина Андреевна подтвердила догадку мужа. Вышло это такъ: Лука Осиповичъ послѣ отъѣзда Скосырева увидалъ на столѣ въ гостинной альбомъ жены, купленный въ то время, когда она была еще невѣстой и обыкновенно сохраняемый Катериной Андреевной въ ларчикѣ.
— Скосыреву, что ли, показывала альбомъ свой, Катя? — спросилъ Лука Осиповичъ.
— Да.
— Что-жь, написалъ онъ тебѣ какой-нибудь стишок?
— Да, написалъ, — неохотно отвѣчала Катерина Андреевна, взявъ альбомъ со стола и уходя съ нимъ.
— А ну, покажи. Я когда то самъ стишки писывалъ, поэтомъ въ полку считался. „Прощаніе съ конемъ“ написалъ, и всѣ офицеры у насъ наизусть знали эти стихи:
„Прощай, мой милый конь хорошій, —
Ты боленъ, бѣдный, вижу я!
Ты былъ мнѣ краше всѣхъ, пригожій,
Теперь не носишть ужъ меня!
Ты „Милымъ“, конь мой, назывался,
И милымъ былъ ты для меня,
Но ахъ, съ тобою я разстался,
То льзя ли не жалѣть тебя?“
Да, писывалъ и я стихи, одни даже въ „Сѣверныхъ Цвѣтахъ“ были напечатаны. Покажи, покажи, любопытно посмотрѣть, какъ гвардейцы пишутъ, это не то, что нашъ братъ армеецъ, который только и свѣта то видѣлъ, что въ своемъ эскадронѣ да въ какомъ нибудь захолустномъ городишкѣ.
Стихи Павла Борисовича были не важны, да и тѣ онъ выучилъ изъ какого то „Альманаха“. Въ нихъ упоминались и амуры, и Хлои, и Дафны, безъ чего не обходилось почти ни одно стихотвореніе того времени, — и всѣ эти амуры и Хлои приравнивались къ Катеринѣ Андреевнѣ, которая была, по словамъ поэта, украшеніемъ природы и „зажгла священные огонь въ пылающей груди“.
Лука Осиповичъ закрылъ альбомъ и насупился.
— Это барышнѣ, невѣстѣ написать можно, ну, а дамѣ такихъ стиховъ не пишутъ, за это немудрено и на дуэль нарваться, — промолвилъ онъ.— Ты, Катенька, тово, не выходи къ нему, я не желаю.
— Хорошо, — вся вспыхнувъ, отвѣтила Катерина Андреевна.
Мужъ замѣтилъ эту краску на лицѣ красавицы жены и еще болѣе насупился, точно туча темная легла на его лицѣ.
— Да, ты не выходи, ежели онъ пріѣдетъ. Зачастилъ что то... Не близкій свѣтъ Москва, а онъ чуть не каждый день!
Лука Осиповичъ сердито запахнулъ халатъ, вымѣненный когда то у бухарца за старые эполеты и галуны, затянулся изъ длиннаго черешневаго чубука и прошелся по комнатѣ.
— Онъ тово... тебѣ онъ ничего не говорилъ такого... особенааго? — спросилъ онъ у жены.
Катерина Андреевна опустила руки съ альбомомъ, потупилась, помолчала нѣсколько секундъ и проговорила:
— Говорилъ, что я очень хороша, что онъ такихъ, какъ я, ни въ Петербургѣ, ни заграницей не видалъ и что...
— Что?
— Что онъ во снѣ меня все видитъ...
— Ну, и пусть во снѣ видитъ, а наяву не видать ему тебя никогда! — вспылилъ Лука Осиповичъ.
Въ первый же послѣ этой сцены пріѣздъ Скосырева Лука Осиповичъ былъ съ нимъ очень холоденъ, про жену сказалъ, что она нездорова и что частые гости утомляютъ ее, а затѣмъ, въ слѣдующій визитъ, не принялъ гостя, выславъ казачка сказать, что баринъ де очень боленъ, извиняется, а лошадей де покормить и чаю покушать не угодно ли у прикащика. Скосыревъ, не кормя лошадей и не кушая чаю, уѣхалъ въ Москву и болѣе къ Коровайцеву не ѣздилъ. Мрачный и задумчивый сидѣлъ онъ въ своемъ кабинетѣ на широкомъ диванѣ, подогнувъ подъ себя ноги и выкуривая трубку за трубкой. Казачокъ едва успѣвалъ накладывать ему трубки и едва стоялъ на ногахъ, дежуря часовъ семь подъ рядъ. Клубы дыма ходили по кабинету и въ волнахъ его едва можно было разглядѣть обивку стѣнъ изъ синей шелковой матеріи, увѣшанныхъ дорогимъ оружіемъ, уздечками, сѣдлами, арапниками и нагайками, въ перемежку съ дорогими картинами исключительно эротическаго содержанія. Двѣ свѣчи въ высокихъ бронзовыхъ подсвѣчникахъ освѣщали кабинетъ, и углы его утопали во мракѣ. Нечесаный, дурно выбритый, въ халатѣ поверхъ батистовой сорочки, изъ открытаго ворота которой виднѣлась мощная волосатая грудь, сидѣлъ Павелъ Борисовичъ. Какъ изваяніе стоялъ хорошенькій казачокъ, одѣтый въ шелковую красную рубашку, въ казачій чекмень изъ синяго сукна съ серебрянымъ поясомъ, въ бархатныхъ панталонахъ, заправленныхъ за сапоги съ красными отворотами.
Дверь отворилась и вошелъ Порфирій.
