— Вы хотите идти слишком скорыми шагами, крупные политические реформы никогда не совершаются быстро.
— Да, это правда — и очень скучная правда! Мне кажется, я уже читала это однажды в газете.
Глим засмеялся и протянул руки к огню. Он привык к умеренному умственному возбуждению своей собеседницы — возбуждению, вызываемому полнейшим физическим спокойствием и комфортом. У него была наклонность к эстетике, мирно уживавшаяся с его ультра-демократическими тенденциями, поэтому он сейчас вполне оценил гармонию между настроением лэди Файр и сумерками послеобеденного часа, с сгущающимися тенями в углах комнаты. Ее томная поза, с рукой свешивающейся за ручку кресла, ее темное отделанное мехом платье и выражение глубокого раздумья в ее чертах — все это создавало приятное, слегка меланхолическое настроение. Депутат улыбнулся и улыбка продолжала играть вокруг его губ в последовавшем затем молчании.
Политический деятель, вращающийся в умеренно-оппозиционном кругу и незнакомый с лэди Файр, был бы подобен позитивисту [4], незнакомому с Огюстом Контом. Аналогия эта, впрочем, могла бы показаться при более близком знакомстве с лэди Файр несколько рискованной. Что касается оппозиционизма и революционности, то лэди в этом отношении отнюдь не была ни евангелистом, ни апостолом. Она унаследовала от мужа прекрасное общественное положение и, как умная женщина, сумела использовать его. Но ее враги, по-видимому — не совсем зря, называли ее неискренной. Если бы покойный сэр Эфраим, говорили они, был консерватором и образовал блестящее крыло этой партии, то квартира лэди Файр сделалась бы центром консерватизма. Но ведь политические противники должны же что-нибудь говорить по адресу своих врагов…
Само собой разумеется, она не принимала личного участия в политической борьбе. На ее обязанности лежала лишь, так сказать, духовная поддержка партии. Когда партийные члены приходили, утомленные борьбой, в ее салон, она ободряла их своим участием и ее слова были настоящим бальзамом для их ран…
Но, если того требовали обстоятельства, то в серьезные моменты парламентской кампании лэди Файр иногда выступала с активной деятельностью и даже подвергала себя опасностям и тяготам кампании. Она неоднократно рисковала схватить тиф на многолюдных митингах или воспаление легких в холодных аудиториях. Она смело шла за партией, набирая по зернышку чужие мнения в бесчисленном множестве речей, брошюр и статей, как напечатанных, так и рукописных. Время от времени впрочем она сильно спотыкалась о трудные пункты. Биметаллизм [5] представлялся ей непроходимым болотом, а статистика недоступной каменной стеной. В таких случаях она взывала к своим друзьям о помощи, обращаясь охотнее всего к Алоизию Глиму. После этого она становилась осторожнее, внимательно следила за собой и ставила себе вопрос, обращенный некогда к бессмертному Скапену.
Сегодня же она находилась в подобном же настроении.
— Сегодня Гендрик вносит свою поправку в законопроект, — сказал наконец Алоизий Глим. — Она довольно смела и нова. Пойдемте послушать. Это вас позабавит. Дамский билет мы всегда сумеем достать.
— Я хочу немного отдохнуть от Гендрика, — ответила лэди Файр. — Вчера вечером я сидела с ним за ужином у Мак Кэй и он не говорил ни о чем другом. Вы бы вразумили его немного.
— Вряд ли это возможно. Он опрометью несется к верной гибели.
— Я ему то же самое сказала. Если довести коллективизм до его логического заключения, то получится неоспоримый рай Беллами. Он тогда покраснел от досады, уверяя, что он мыслит совершенно здраво, и настаивал на необходимости установления сравнительных цен на различного рода труд и продукты. И назвал меня реакционеркой, когда я спросила его, каким образом государство установит число бараньих котлет, которое соответствовало бы по своей цене стихотворению.
— Это ваша собственная фраза, лэди Файр? — спросил Глим насторожившись.
— Нет, — непринужденно ответила она. — Я взяла ее из одной газетной статьи.
— Мне кажется, из статьи Годдара о крайностях в практической политике?
— Вы — ходячая энциклопедия, — сказала лэди Файр со смехом. — Вы все знаете.
— А вам понравилась эта статья?
— Очень! Я вырезала ее из газеты, прошила ее голубой лентой и пользуюсь нею как справочником. Без нее я погибла бы с Гендриком.
— Ах, дорогая лэди Файр, когда же наконец у вас будут собственные взгляды?
— Взгляды? А разве у меня их нет? — спросила лэди Файр, удобнее устроившись в кресле. — Такие же как и у других людей, только у них взгляды постоянные, а мои изменчивые. Это придает разнообразие жизни. Но я думаю, взгляд Годдараудержится у меня довольно долго.
— Я ему это скажу. Он будет полыцен.
— А вы его знаете?
— Довольно близко. Могу даже сказать, что я его воспитал — не в педагогическом смысле, а в смысле его политических выступлений.
— Вы никогда мне не говорили о нем! И что же? У вас много еще таких светильников под вашим колпаком?
— Да! Настоящая иллюминация добродетелей. Но я не так уж много сделал для Годдара, он и без меня пробился бы вперед. Он — человек будущего, грядущий вождь младшей школы прогрессивистов. Он редкое исключение среди своего поколения: горячий реформатор с светлым практическим умом, настоящий народный трибун с чувством меры, оригинальный мыслитель и сильный увлекательный оратор. Посмотрите на его работу, что он сделал в Прогрессивной Лиге — он организовал ее филиалы по всей стране, открыл там курсы лекций по политической экономии и социологии. Решительно, это человек грядущего!
— Приятно видеть вас таким восторженным, — сказала лэди Файр, рассмеявшись. — Ваша критика, обыкновенно, не так жива и искренна. Но почему я не знаю Годдара?
— Неужели же он только теперь всплыл на вашем горизонте?
— Конечно, нет! Газетные толки, разговоры — все это я о нем слыхала и раньше. Мне странно, почему я его до сих пор лично не знаю?
В слове «почему» послышался легкий упрек по адресу Глима. Депутат исполнял при особе лэди Файр обязанности мажордома.
— Я ждал, когда он попадет в Палату при следующих выборах. Видите ли, семь лет тому назад, до получения им наследства, благодаря которому он стал независимым и состоятельным человеком, он был простым столяром или что-то в этом роде, и поэтому, откровенно говоря, я об этом не думал.
— И вы после этого называете себя радикалом! Но что же такое он представляет собой? Как он выглядит? Как одевается? Носит ли красный платок в шляпе?
— О, вовсе нет! — воскликнул Глим. — Он очень приличен! Я вам уже говорил, что я его немножко воспитал.
