Ознакомительная версия.
– У меня будет сын… – медленно, протяжно выговаривала Мария, водя пальцами по своему выпуклому животу, и в глазах у нее переливалось тупое, сытое удовлетворение. – Я знаю. У меня будет сын… Мне гадалка посулила. Она ворожила и увидела в моем животе сына, а над головой у него золотое сияние. Словно корона!
У Катерины сохло во рту, потому что она тоже верила гадалке. У этой твари родится сын, и тогда ее, императрицы, жизнь кончится…
Петр любил их дочерей, Анну и Елисавету, но он мечтал о сыне! Страстно мечтал! Ведь сыновья Катерины все умерли во младенчестве: два Павла и три Петра, в числе которых был и «шишечка», особенно любимый отцом. Алексей, отпрыск ненавистной Евдокии Лопухиной, первой жены Петра, и первенец его, наследный царевич, погиб в застенке… погиб, запытанный собственным отцом.
Катерина могла сколько угодно закрывать глаза на эту правду, однако от себя таить ее не имело смысла. Евдокия уже двадцать лет коротала век в монастыре под именем старицы-царицы Елены… А не случится ли так, что в монастыре станет на одну старицу-царицу больше и она, бывшая сначала Мартой, потом перекрещенная в Катерину, обретет еще одно, третье, имя – имя во Христе? По обычаю многих государей, Петр может избавиться от жены, сослав ее в монастырь, и жениться на Марье Кантемир, потому что она родит ему сына – царевича, наследника престола!..
Катерина почувствовала, что у нее заломило руки. Ну да, она так стиснула пальцы в кулаках, что едва не сломала их. Устроилась в постели поудобнее, расцепила пальцы. Ну чего, чего она сейчас беснуется? Вот уж правда – нет ничего глупее, чем махать после драки кулаками! Не родился сын у Машки Кантемировой, выкидыш у нее сделался на шестом месяце. Не соврала гадалка: в самом деле дитя оказалось мужеского полу. Ну, теперь у него наверняка венец золотой вокруг головы: светлая душенька, ангельская, безвинная, может, даже в рай вознеслась…
Катерина перекрестилась, невинно улыбаясь. Очень кстати случился тот выкидыш. Главное дело, ни с того ни с сего. Поговаривали, что в щи Мариины или в окрошку (она была до сих яств большая охотница!) кто-то подлил отвара спорыньи. Кто? Но откуда знать Катерине? Она ни щей, ни тем паче окрошки, гадости этой прокислой, в рот никогда не возьмет. Так что… Откуда ей знать?
Так что, если пораскинуть умом, Машка Кантемирова тоже не могла принять образ змеи в ее сегодняшнем страшном сне. Что толку, что она еще долго таскалась за войском? Порожняя, никому не нужная… Вроде бы Петруша какое-то время одаривал ее своими милостями, может статься, еще и теперь при случае пасется на той лужайке, а все же Машка сделалась не более чем одной из многочисленных шлюх, которые пользовались недолгим расположением государя. Была – единственная, стала – одна из многих. Ее теперь Катерине бояться не стоит. Поверженный враг – уже не враг. К тому же кто-то говорил государыне, будто сны былого не касаются, они все устремлены в будущее. Значит, надо быть готовой к тому, что змея – это не какой-то знакомый человек, что змеи – это беды, горести, неприятности, которые еще только будут Катерине грозить. Но ежели самую страшную змею она удушила, а прочих разметала, получается, что она точно так же одолеет все грядущие беды? Ой, дал бы Бог!
Катерина зевнула. Надо попытаться снова уснуть. До утра еще далеко. Петр нынче ночью уже вряд ли появится. А вот интересно знать, приедет ли он завтра? Хорошо бы, пришла верная весточка. И хорошо бы, чтобы в этой весточке было сказано, что государь-император задерживается еще на сутки или двое. Потому что… потому что, коли он задержится, следующую ночь Катерина уж точно проведет не одна.
Она быстренько помолилась о том, чтобы приезд мужа оказался отложен еще на несколько дней, и с облегчением смежила ресницы, мечтая о грядущей ночи. При Петре надо быть осторожней. Хоть государь благоволит к нему , а все же…
Ох, каков он , ох, каков…
С этой блаженной мыслью Катерина уснула, и счастливо-похотливая улыбка блуждала по ее губам, которые иногда приоткрывались в страстном, влюбленном вздохе… И не знала она, что нынешняя ночь, которая показалась столь беспокойной и тревожной, на самом-то деле – последняя спокойная ночь в ее жизни, а страшный сон окажется вещим, потому что не далее как завтра в полночь подползет к Катерине та самая черная змея-беда, и разжать ее смертоносные кольца будет нелегко… Нелегко, трудно, почти невозможно!
* * *
– Государь, сие свершить никак нельзя, – негромко проговорил Андрей Иванович Остерман и на всякий случай сделал шаг назад, ибо ни малейшего возражения Преобразователь не терпел и порою людям, осмеливавшимся ему поперечиться, приходилось уходить с разбитыми носами или подбитыми глазами. И за это еще следовало спасибо сказать, ибо результатом могла бы стать немедленная отдача на правеж или отправка прямиком в крепость. Причем такая расправа происходила даже и по поводу самому пустяшному. А уж коли осмеливаешься останавливать государя в таком чрезвычайно важном, можно сказать – судьбоносном деле, как смертная казнь изменницы-императрицы, то вполне можно быть готовым к немедленной погибели.
И все же Остерман решился возражать. Не то чтобы ему было жалко Катерину, не то чтобы он ей так уж сильно симпатизировал… Она была солдатской шлюхой, таковой же и осталась, и сейчас пожинала лишь то, что сама же посеяла. Но Готлиб-Иоганн-Фридрих Остерман, ныне перекрещенный в Андрея Ивановича, искренне любил Петра. Он был всей удачей своей жизни обязан этому государю, который дал ему возможность из простого переводчика при посольском приказе сделаться значительным лицом в стране – вице-президентом Коллегии иностранных дел – и участвовать в решении государственных дел.
Смертная казнь в императорской семье – дело тоже государственное, а значит, решение его не могло обойтись без Остермана. Нельзя позволить Петру сделать глупость – глупость международного масштаба! Довольно уже трагических участей царицы Евдокии и царевича Алексея. Совершится казнь Катерины – и Петра начнут во всеуслышание называть каннибалом. Цивилизованные европейские государи станут от него отворачиваться, и сколько стараний Остермана по налаживанию международных отношений пойдут псу под хвост! А главное, велик ли престиж для дипломата – служить государю, который сам добровольно признал, что короне неловко теперь сидеть на его голове, обремененной рогами?
Доводы были разумными и вескими, однако Остерман все же трусил. И когда царь медленно поднял голову и в упор взглянул на него налитыми кровью, полубезумными глазами, пол под Остерманом закачался так сильно, что Андрей Иванович принужден был схватиться рукой за стену, чтобы не упасть.
Ознакомительная версия.
