— Ты и вправду так несчастен, услышав эту новость? — спросила она. И такая боль прозвучала в ее голосе, что он вздрогнул, вскочил на ноги, бросился к ней и заключил в объятия, одновременно укутывая ее своим черным плащом, бережно и нежно, как он часто это делал.
— Не было бы для меня большей радости, будь у нас с тобой все как следует, если бы я был не незаконнорожденный по кличке Волчий Жан, а Жан де Лозарг. Я переживаю за тебя: ведь ты теперь окажешься в трудном положении.
Гортензия рассмеялась.
— Прибереги свою жалость для кого-нибудь еще, Жан! Лучше женись на мне, и не будет на свете женщины счастливее меня. Когда же ты наконец поймешь, что вдвоем нам никто не страшен? И если мы окажемся в одиночестве, которое, заметь, так нравилось последним представителям рода Лозаргов, тем лучше! Мы будем только ближе друг другу.
— Амазонка моя, сейчас ты рассуждаешь, как влюбленная девчонка, которая не видит дальше своего носа…
— Знаю! Кроме нас, есть еще Этьен, есть… наш будущий ребенок. Только не называй меня амазонкой.
Это мне не идет. Такое название лучше бы подошло моей подруге Фелисии Морозини, и только ей.
— У тебя есть от нее вести?
— Нет. Когда мы расстались в Париже после тех революционных дней, я отправилась в Лозарг, а она — в Вену, чтобы убедить сына Наполеона вернуться во Францию и потребовать у короля Луи-Филиппа, которого Фелисия считает просто самозванцем, трон императора. Я не знаю, что с ней стало, и, признаюсь, временами меня это очень тревожит. Еще попадет в тюрьму, с нее станется! Бывают моменты, когда я готова лететь к ней, — лукаво добавила она. — Фелисия звала меня, если дела здесь пойдут плохо. В таком случае я должна буду отыскать ее в Вене…
Она тут же поплатилась за свое лукавство, почувствовав, как руки Жана стиснули ее талию.
— Мать семейства не шляется по большим дорогам. Теперь тебе надо думать о будущем ребенке. И о браке, которого ты так ждешь.
— Значит, ты согласен?
— Я не вправе отказать в этом ни тебе… ни господу богу, поскольку хотя бы с ним мы будем тогда в мире.
Но, Гортензия, тебе придется смириться с тем, что это будет тайный брак, который ничего не изменит в моих планах по поводу Лозарга.
— Ты все равно уедешь?
— Скорее всего да, теперь ведь нам придется отчитываться в своих делах не перед одним, а перед двумя детьми. Вся моя безграничная любовь принадлежит тебе, но ты не сможешь заставить меня отказаться от задуманного.
«Это мы еще посмотрим», — подумала Гортензия, когда, тесно прижавшись друг к другу, они возвращались домой. Зима — не время для полевых работ. Скоро выпадет снег, и у Жана больше не будет серьезного повода для отлучек в Лозарг. Да и в Комбере визитов поубавится. Тогда, может быть, им удастся пожить немного вдвоем, в блаженном уединении, о котором она так мечтала.
В эту ночь они любили друг друга со всей пылкостью, на которую способна только молодость, жадно наверстывая потерянное в разлуке время. Но к этому чувству уже примешивались и другие ощущения. Жан испытывал угрызения совести, правда, совсем легкие, за то, что огорчил подругу, сказав ей о своем намерении уехать жить в Лозарг. Гортензии же было стыдно за свой первый обман, но при этом она страстно желала, чтобы именно сейчас эта ложь стала правдой. Ей казалось, что она никогда не насытится его ласками, так что Жану первому пришлось признать себя побежденным, когда на заре пропел петух…
Гортензия с нежностью вглядывалась в его спящее лицо, положив голову ему на плечо. Так трогательно было это выражение спокойной силы, этой мощи, которая была покорна ей одной. Самой ей не спалось, она долго любовалась спящим Жаном, время от времени нежным и осторожным поцелуем касаясь его сомкнутых век или приоткрытых губ. Как она любила его в эти мгновения, когда весь мир для них уменьшился до размеров постели, задернутой голубым вышитым пологом, сквозь который пробивался мягкий свет ночника, оттеняя мощные мускулы мужчины и золотистыми бликами играя на ее коже и в белокурых волосах, покрывалом рассыпавшихся по подушке и груди Жана.
Со счастливым вздохом она теснее прижалась к нему, обхватив руками, так тонкий вьюнок обвивает мощный ствол дерева. Слабый тонкий вьюнок, но такой упрямый и настойчивый, который никому не позволит оторвать себя от своей опоры под страхом смерти. Жан принадлежал ей одной. Она столько боролась за право называть его своим и сейчас еще продолжала эту борьбу всеми средствами, подаренными ей природой. Теперь природа должна была не обмануть ее ожиданий. Благодарение богу, у нее впереди было еще несколько таких же ночей, как эта! Она сможет зачать ребенка, который нужен был ей сейчас любой ценой. С этой надеждой в сердце она и уснула…
Первый снег выпал к вечеру следующего дня, и Гортензия встретила его как лучшего друга. Жан не уходил дальше фермы, где помогал Франсуа чинить крышу. Если снег ляжет окончательно, ему незачем будет ехать в Лозарг… Но Клеманс, возвратившись из сада, куда ходила за последними грушами для начинки пирога, охладила ее надежду.
— Нет, эта пакость не продержится долго, все уже тает. Да вот и ветер переменился. Скоро дождь пойдет…
— Вы не любите снег, Клеманс?
— Еще чего?! Любить снег, от которого мерзнут ноги и коченеют руки? Пресвятая Дева! Да мне что снег, что камень в башмаке!
— А мне кажется, что снег все-таки приятней, чем дождь, от которого дороги превращаются в месиво…
— Так-то оно так, зато в дождь здесь не бывает волков. Ведь эти твари вылезают из лесу, как только снег закрепится. Мы здесь, правда, их не боимся, благодаря…
Клеманс замолчала, а Гортензия покраснела. Уже не в первый раз она отмечала, как трудно Клеманс и другим домашним называть имя Жана. Раньше, когда он не был связан с Гортензией, он был для всех Волчий Князь, или Волчий Жан, его и уважали как человека, не похожего на других, и немного побаивались. Несмотря на свои крестьянские корни (мать его пользовалась всеобщим уважением, пусть и «впала в грех», и все знали, кто его отец), он оставался изгоем, чем-то средним между колдуном и цыганом, а кое-кто даже как будто находил у него смутное сходство с самим чертом. Теперь же, зная, что он друг хозяйки поместья, все ума не могли приложить, как его величать. Гортензия решила разом положить этому конец.
— А не проще было бы называть его просто «господин Жан»?
— Господин Жан? Да что вы, здесь его никогда и господином-то не считали.
— Не считали? Кто же это?
Столкнувшись с такой трудной лингвистической проблемой, Клеманс бросила умоляющий взор на статуэтку Святой Девы Пюи, стоявшей на камине, и в смущении опустила глаза, теребя фартук.
