Ознакомительная версия.
«Миша, я ждала три года, – ложились на шероховатую бумагу неровные чернильные строчки. – Три года я ждала, что он вспомнит обо мне, напишет, приедет, хоть как-то напомнит про себя… Тщетно. Ты всё время упрекал меня, что я не делаю к нему первого шага – но с какой же стати? Разве не он мужчина? Разве не от него я вправе была ждать этого шага и в эти три года, и много раньше? Но нет, ничего не было. Так кто же и в чём же упрекнёт меня? Наверное, есть где-то на свете решительные особы, готовые взять судьбу в свои руки и преследовать мужчину криками о своей любви… Но я себя в такой роли не представляю. У моей Аннет действительно большие способности, ей надобно всерьёз учиться музыке, а кто здесь сможет её учить? Везти её в Италию на собственные доходы невозможно: содержание Сергея в полку слишком дорого обходится, а скоро и Коле поступать в университет… Александрин надо выдавать замуж, а в нашей глухомани сделать это немыслимо… Миша, я снова выхожу замуж. Возможно, это слишком поспешно и глупо. Но никак уж не глупее моего нынешнего положения, когда я каждый день рискую разорить пасынков и падчерицу своим неумелым хозяйствованием. Не знаю, стоят ли такой жертвы чувства господина Закатова. Я наперёд знаю всё, что ты можешь возразить мне. Всё это за свою жизнь я слышала уже тысячу раз. Я знаю, что существуют особые женские уловки, тонкое кокетство, способное подвигнуть мужчину на немыслимые подвиги во имя любви… И уж, во всяком случае, умная женщина всегда заставит мужчину сделать предложение, – так, кажется, говорила маменька? Верно, она была права, но что мне делать с собой, неспособной вовсе ни на какое кокетство? Да и что толку теперь говорить об этом – в мои годы, в моём положении? Вот сейчас пишу тебе это всё – и не могу понять: чего же стоит мужчина, которого нужно обхаживать и улещивать подобным способом, ведя к женитьбе, как телёнка на верёвочке? Противно… А ведь так веками устраиваются браки! Мишка, отчего же мне не пришлось кокетничать и кривляться с моим покойным супругом? А сейчас – с паном Команским? Неужто сей господин в его сорок три года влюблён в меня больше – больше и крепче, чем Никита, который, по твоим словам, всю жизнь никого, кроме меня, не любил? Ты будешь говорить, что я постоянно стращала Никиту своей холодностью, своей насмешливостью, своей учёностью – бог знает чем ещё, чего не должно быть в благонравной девице… Но отчего же других эти мои ужасные качества не пугали? Чего-то я, право, не понимаю в жизни… И, боюсь, никогда уже не пойму. Но такова уж твоя единственная сестра: безнадёжный сухарь и синий чулок. И ждать у моря погоды мне, боюсь, некогда и незачем. Обстоятельства требуют моего быстрого решения. Я выхожу замуж, Миша. И поверь, от этого хуже, чем есть, не станет».
Вера закончила письмо просьбой не сообщать пока о её решении старшим братьям, пообещав, что напишет им сама, когда дело будет решено официально. Запечатав конверт, она положила его на стол вместе с прочими письмами, которые завтра надлежало отправить на почтовую станцию, погасила свечи и ушла в спальню.
А ночью ей приснился Никита – там, в Москве, в их старом доме в Столешниковом переулке. Они были совсем молоды, чему-то безудержно смеялись, и Вера была крайне удивлена, проснувшись и заметив, что лицо её и подушка – в слезах. Письмо брату дожидалось её в кабинете, и она тем же утром отправила его.
Всю следующую неделю от Команского не было ни слуху ни духу – чему Вера, впрочем, была только рада. Холсты благополучно отбыли в уезд, по поводу жита пока ещё ничего слышно не было, и холодным вечером, привычно прогуливаясь по пустой дубовой аллее, Вера размышляла: может быть, не рассчитывать на помощь Команского, а продать всё прежнему покупщику, пусть и не по такой выгодной цене? Размышлялось, впрочем, плохо. Вечер был сырым и промозглым, голые ветви дубов стучали над головой Веры, сбивая с мыслей, под ногами то и дело попадались твёрдые катышки желудей, на которых легко было поскользнуться. Разумнее всего, конечно, было отправиться домой ужинать, и Вера уже собиралась это сделать, когда из-за поворота аллеи её окликнул незнакомый, очень тихий голос:
– Барыня… Доброго вам вечера.
– Здравствуйте, – машинально ответила Вера, открывая глаза и недоумённо глядя на женскую фигуру, робко стоящую под огромным дубом. Поймав взгляд Веры, женщина низко поклонилась, и княгиня убедилась в том, что не знает её.
– Вы ко мне? Вас кто-то послал? – осведомилась она. – Давайте в таком случае пройдём в дом, и там…
– Ой, нет, барыня, милая, ни в коем разе! – Женщина испуганно всплеснула руками. – Я и так какой день сюда прихожу, чтоб вас одну застать… Всё не случается! Только вот сегодня повезло, и вокруг никого…
– Но кто же вы? – уже с лёгкой тревогой спросила Вера, подходя ближе… И чудом сдержала вздох восхищения. Стоявшая перед ней женщина была очень хороша собой. Ей было явно за тридцать, и кожа её, смуглая, почти оливковая, как у итальянки, уже начала увядать. Но морщин ещё не было видно на этом мягком, тонком, удивительно правильном лице, точёные черты которого заставили Веру вспомнить Рафаэлеву мадонну. Чёрные, очень большие глаза смотрели из-под густого ворса ресниц испуганно – словно красавица вот-вот готова была развернуться и бежать прочь. Тёмно-рыжие, с бронзовым блеском косы лежали на затылке тяжёлым узлом. Простое холстинковое платье было чисто и аккуратно, чёрная шерстяная шаль без рисунка не скрывала великолепной линии плеч. Было очевидно, что это не простая крестьянка, а горничная или управляющая из богатого дома.
– Кто вы? – повторила Вера, сама не замечая, что любуется этим прекрасным, словно вышедшим из-под резца античного мастера лицом. Женщина опустила взгляд.
– Я, изволите видеть, господина Андрея Львовича Команского дворовая… Кухарка его, Глафира.
– Так вас послал пан Команский?
– Боже сохрани! – С лица Глафиры сбежала краска. – Да если Андрей… Господин Команский узнает только… Христом Богом молю, барыня драгоценная, не говорите ему, что я к вам приходила, не то…
– Не беспокойтесь, я ни слова ему не скажу, – поспешно заверила Вера. – И называйте меня, пожалуйста, Верою Николаевной, мне так привычнее.
– Благодарствую… Да и вы уж мне тогда «ты» говорите, мне тоже привычней станет, – вымученно улыбнулась Глафира, и Вера только сейчас заметила, что совсем недавно она плакала.
– Я постараюсь, – согласилась Вера. – Отчего же вы… Ты хотела меня видеть? И почему такие предосторожности? Может быть, всё же пройдём в дом?
– Ой нет, ради Матери Божьей… Меня-то у вас в доме знают, не дай бог, господину Команскому донесут…
– И что же? В чём несчастье? Пан Команский не позволяет своим людям разговаривать с чужими господами? – улыбнулась Вера.
Ознакомительная версия.
