– Я поняла.
Розовые воронки цветов, умирая, падали в высокую траву.
– Вторая имеет отношение ко мне самому. Что может дать тебе моя любовь? Не навредит ли она тебе, не запятнает ли, не затянет ли вместе со мной в логово дьявола? На этот вопрос я не могу дать ответа. Я хотел объясниться. Писал тебе письма.
– Я их не получала.
– Нет, я сжигал их. – Его кулаки сжались, расплющив остатки цветка. – Писать было трудно, больно. Я не хотел, чтобы ты тоже прошла через все эти страдания. Ты изменила меня. Показала, что значит любить. Эти мысли придавали мне сил и помогли протянуть последний год. Разве я мог отплатить за это горечью?
– Не только я тебя учила, – возразила Пенни. – Ты тоже многому меня научил, показал мою провинциальную ограниченность, заставил проникнуть в глубинную суть вещей. Даже позволил мне по-новому взглянуть на моего собственного отца, понять и полюбить его. Неужели ты не понимаешь, как много это значит?
Казалось, он ступает по лезвию ножа, не в силах решить, в какую сторону спрыгнуть.
– Это не идет ни в какое сравнение с тем, что дала мне ты. Я люблю тебя, Пенни. И всегда буду любить. Как же я мог послать тебе эти письма…
– Любовь – это понимание того, что твой любимый должен сделать ради своей души. Глупо бояться правды.
– Правды? Извлеченной из склепа на свет божий, где она чуть не скончалась в темноте? В хижине под Морицбургом, после того последнего раза… – Голос его дрогнул, злой, ядовитый, пропитанный горячностью принца Глариена, приговаривающего своих врагов к виселице. – И каждый раз! Зубчатая стена, разбитое стекло в твоей передней! Я пытался сжечь нас обоих заживо! Как ты можешь простить все это? Я хочу провести остаток своих дней с тобой. Я хочу отдать тебе свое сердце. Но как я могу быть уверен, что это не вопиют мои эгоистичные желания, невзирая на твои? Я не вынесу этого, Пенни. Я должен уехать!
В памяти вдруг всплыл грохот копыт, разрывающий ночь.
– Значит, это все, что ты способен мне дать? Сомнения и сожженные письма? После того, как я подарила тебе трон? Трон, от которого у тебя хватило смелости отказаться! Ты пошел на такой риск, но не можешь рискнуть и довериться любви? Какую бы боль ты ни пережил, я бы не стала прятаться от нее, не отказалась бы разделить ее с тобой.
Он стоял у стены, вьюнки тянули к нему усики, словно хотели поймать его в свои сети, но в его глазах горели упорство, окончательная и бесповоротная решимость.
– Я трус. Я спрятался.
– Значит, ты по-прежнему не веришь, что я люблю тебя? Что любовь способна победить все на свете? Я люблю тебя, Николас. Ты должен мне все рассказать. Должен снова написать все эти письма.
Повисло молчание. Он стоял, окруженный тенями и светом, будто горел изнутри. Причем весь этот огонь и решимость не прорывались наружу, отделяя его от нее.
– Правда? – покачнулся он, словно пьяный. – Трудная это была задачка, Пенни.
Она нарочно добавила в голос презрения и язвительной насмешки:
– Значит, Карлу все же удалось взять верх. Ты позволил ему завладеть твоей душой, и он увлек ее за собой в ад и теперь будет вечно насмехаться над тобой. – Сердце ее неистово колотилось в груди, сбиваясь с ритма. – Если у тебя осталась хоть капля чести, ты обязан объясниться и извиниться передо мной. Без этого ты не можешь уехать.
– Что ж, ты получишь то, что просишь. – Николас с бравадой взглянул на нее, на лице заиграла презрительная ухмылочка цыгана, которого не запугать и не перехитрить. – Хотя у принцев нет привычки приносить свои извинения.
В холле стояла тишина. Пенни прошла за Николасом в кабинет, а оттуда вверх по тайной лестнице в его старую комнату. Миссис Баттеридж поддерживала в доме полный порядок, вбив себе в голову, что граф однажды непременно вернется. Экономка – как и все прочие, с кем он соприкасался, – отдала этому эрцгерцогу свое сердце.
– Видишь? – сказала Пенни. – Бумага и перья. Я побуду в башне.
И она, не оглянувшись, открыла дверь и поднялась по ступенькам. У нее голова шла кругом. Она понятия не имела, что делает и зачем. Какой милый дом! О Боже! Она упала на стул у письменного стола, за которым когда-то писала письма своей матери, и принялась играть белой лошадкой, отправив ее вскачь по полированной столешнице. «Мне кажется, что я нащупала слабое место нашего принца ночи. Он одинок. Ужасно, страшно одинок. И по-моему, боится дружбы. Мой отец тоже страдал от одиночества?»
О Господи, какой же самодовольной легкомысленной дурочкой она была!
В комнате было душно, и через несколько минут Пенни открыла окошко. В лесу курлыкали голуби, и ей показалось, что где-то заливается дрозд, хотя для дроздов сейчас не время. По садам гулял легкий ветерок. Она впала в прострацию, мозг словно оцепенел и превратился в кучку ненужного хлама, она смотрела вокруг, все видела, но была не в состоянии воспринять окружающий мир. Вот малиновка, думала она. И снегирь. Что он тут делает в такое время дня? О, а вот и его маленькая скромная женушка. Отчего самцы всегда более яркие? Мистер Грин говорит, что снегири создают пары раз и навсегда. Плохо, что они поедают почки в саду. Парочка этих птичек способна очистить сливу в мгновение ока.
Она взглянула на свои руки и удивилась тому, что они мокрые. Она провела ими по щекам и обнаружила, что лицо тоже мокрое. Она плачет. Тихо, сама того не замечая, она плачет так, будто сердце ее вот-вот разобьется навек. Груди ее набухли. Софи проснется голодная и станет звать свою мамочку. Бабушке придется успокоить ее, дав водички с сахаром. До сих пор Пенни ни разу не оставляла свою крошку так надолго. Сердце ее сжалось, как будто она действительно слышала этот плач. Она вернулась к столу, села, зажмурилась и закрыла уши руками.
Дверь распахнулась.
– Вот, – сказал он. – Правда, такая глупая и безобразная при свете дня. Сейчас уже не так больно, как было раньше. Видно, по мере того как я писал и писал тебе, стараясь все объяснить, я и сам кое-что понял.
Николас стоял в проходе, в руках – целая кипа листочков, лавиной обрушившаяся на ее колени.
– А извинение?
Он пересек небольшую комнатку и встал у окна.
– Я прошу прощения за все то зло, которое причинил тебе. Прошу прощения за жестокость и молчание. Прошу прощения за то, что не мог рассказать о своих чувствах, когда надо было, и не объяснился с тобой, пока не стало слишком поздно. Прошу прощения за то, что навязываюсь тебе теперь. Если не хочешь, можешь не читать. Только знай – это предлагается от чистого сердца, хоть и без особого желания, потому что я задолжал тебе это. Пенни, ты думаешь, что предлагаешь мне любовь, а я ведь даже не знаю, способен ли я пережить твою снисходительность.
– Я очень злилась на свою мать по возвращении домой. – Она сглотнула. – Злилась за то, что она не рассказала мне о моем отце. Злилась за то, что она по доброй воле принесла в жертву меня, свою собственную дочь, во имя королевства. Твоего королевства.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Мама знала, что я полюблю тебя. Она решила, что ты важнее, что Глариен важнее, и полагала, что я переживу все это… и даже что любовь к тебе пойдет мне на пользу, заставит меня повзрослеть. Может, она была права. Я все пережила, хоть это было и нелегко. Но теперь я уже ни на кого не злюсь.
– За исключением меня?
– Нет, Николас, – покачала она головой. – Я не злюсь на тебя. Видишь ли, не то чтобы моя мама не любила меня или ее слишком сильно заботила безопасность альпийского княжества, просто она любила моего отца больше жизни. Она поступила так ради него, в память о нем. Теперь я это понимаю. А ты?
– Твоя мать была единственным человеком, который по-настоящему любил меня в детстве. А потом я воспользовался ею. Это тоже непростительно?
– У тебя были на то весьма веские причины, – возразила Пенни. – Она пошла на это по доброй воле. И давным-давно простила тебя. Она все еще любит тебя, видит в тебе того малыша, каким ты когда-то был.
Он застыл и погрузился в молчание, а солнечный день манил к себе, разлившись за окном. Кровь Пенни вскипела, ее трясло от желания прикоснуться к нему. Ничто не изменилось. Ей совершенно незачем читать всю его писанину. Она и так все знала, знала наверняка. Но она сделает это, сделает ради него, потому что иначе он никогда не поверит в ее любовь.
