Через несколько минут Маттео вернулся. Не говоря ни слова, он с таким надменным видом предложил Марианне руку, что она, словно ничего не заметив, окинула его холодным взглядом и сама пошла к двери. При входе сюда ее поддерживал крестный, а выйти ей придется одной, раз не было супруга, чтобы подать ей руку. Необходимо, обязательно необходимо дать понять этому мужлану с наглым взглядом, что отныне она собирается поступать здесь как полноправная хозяйка или, по меньшей мере, требовать к себе отношения как к таковой.
Снаружи ожидала карета с опущенной подножкой, невозмутимо стоя под ливнем, слуга держал дверцу открытой. Но между нею и порогом часовни образовалась широкая, непрерывно увеличивающаяся лужа. Марианна подобрала шлейф своего бесценного платья.
– Если госпожа княгиня позволит… – раздался сзади голос.
И прежде чем она смогла запротестовать, Маттео подхватил ее на руки, чтобы перенести через препятствие. Она вскрикнула и рванулась, пытаясь избавиться от отвратительного прикосновения цепких рук, плотно прижавшихся к ее бедрам и подмышке, но он держал ее слишком крепко.
– Пусть ваша милость остережется, – сказал он безразличным тоном. – Ваша милость может упасть в грязь.
Марианна вынуждена была позволить ему усадить себя на подушки кареты. Но те мгновения, когда она находилась у груди этого человека, вызвали у нее отвращение, и она не глядя адресовала ему сухое «благодарю». И даже вид маленького кардинала, упакованного в его красную мантию и доставленного в карету тем же способом, не смог разгладить недовольные складки на ее лбу.
– Завтра, – сказала она сквозь зубы, когда он умостился рядом, – я возвращаюсь домой.
– Уже? Не слишком ли… поспешно? Мне кажется, что знаки уважения, проявленные твоим супругом, заслуживают по меньшей мере… скажем, недельного пребывания здесь.
– Я чувствую себя отвратительно в этом доме.
– Куда ты, однако, пообещала возвращаться один раз в год! Полно, Марианна, неужели так трудно согласиться с тем, что я прошу? Мы были так долго разлучены! Я думал, что ты хочешь провести со мной, за неимением другого, эти несколько дней.
Словно две зеленые молнии метнулись из-под опущенных ресниц в сторону прелата.
– А вы останетесь?
– Естественно! Не думаешь же ты, что мне было приятно только на мгновения вновь обрести мою прежнюю маленькую Марианну, ту, что стремглав неслась навстречу мне под высокими деревьями Селтона.
Это неожиданное воспоминание немедленно вызвало слезы у молодой женщины.
– Я думала… вы давно забыли то время.
– Потому что я не говорил о нем? Это самые дорогие мои воспоминания. Я держу их взаперти в самом потайном уголке моего старого сердца и время от времени слегка приоткрываю этот уголок… когда чувствую себя слишком угнетенным.
– Угнетенным? Не похоже, чтобы что-нибудь могло вас угнетать, крестный.
– Потому что я стараюсь не показывать этого? Приходит старость, Марианна, а вместе с нею и усталость. Останься, дитя мое! Нам необходимо, и тебе и мне, побыть вместе, забыть, что существуют монахи, войны, интриги… главным образом, интриги! Согласись… в память о прошлом.
Тепло вновь обретенного доверия совершенно изменило атмосферу торжественного ужина, немного позже собравшего главных участников прошедшей церемонии в античном пиршественном зале виллы. Это было громадное, высокое, как собор, помещение с полом из черных мраморных плиток, с удивительными плафонами на потолке, где повторялся герб Сант'Анны: на песчаном поле сражающийся с золотой гадюкой единорог. К тому же этот герб позабавил Марианну, которая, сравнивая его со своим фамильным гербом, где красовались побеждающий леопарда лев Ассельна и сокол их родственников Монсальви, нашла, что это составляет своеобразный геральдический зверинец.
Стены зала, расписанные яркими фресками неизвестного художника, с очаровательной наивностью рассказывали легенду о единороге. Это была первая комната виллы, которая действительно понравилась Марианне. Исключая роскошно сервированный и украшенный стол, здесь было меньше золота, чем в других местах, и это создавало ощущение покоя и располагало к отдыху.
Сидя за длинным столом против кардинала, она отдавала честь яствам с такой непринужденностью, как если бы находилась в своем особняке на Лилльской улице. На старого маркиза дель Каррето, туговатого на ухо, не приходилось рассчитывать, как на приятного собеседника. Зато граф Жерардеска был полон воодушевления и оживленно говорил без умолку. Во время смены блюд Марианна услышала от него о последних придворных сплетнях, об очень нежных отношениях великой герцогини Элизы с красавцем Ченами и ее бурной любви с Паганини, дьявольским скрипачом. Ему также совершенно точно известно, что сестра Наполеона рада будет причислить к своему двору новую княгиню Сант'Анна, но Марианна отклонила приглашение:
– Меня мало привлекает придворная жизнь, граф. Если бы представление Ее Императорскому Высочеству мог сделать мой супруг, это было бы для меня величайшей радостью. Но при подобных обстоятельствах…
Старый синьор послал ей полный понимания взгляд:
– Вы совершили милосердный поступок, княгиня, выйдя замуж за моего несчастного кузена. Но вы бесконечно молоды и прекрасны, между тем как самоотверженность должна иметь предел. И среди дворянства этой страны не найдется никого, кто упрекнул бы вас за выход в свет или на прием в отсутствие вашего супруга, раз особое положение князя Коррадо, к несчастью, заставляет его жить затворником и скрываться.
– Благодарю вас за эти слова, но в данный момент это меня действительно не прельщает. Позже, может быть… а сейчас будьте так любезны и соблаговолите передать мое сожаление… и нижайший поклон ее Императорскому Высочеству.
Машинально произнося требуемые этикетом учтивые слова, Марианна вглядывалась в любезное лицо графа, пытаясь догадаться, что он в самом деле знает о своем кузене. Известно ли ему, что вынуждает Коррадо Сант'Анна к такому нечеловеческому существованию? Он упомянул об «особом положении», хотя князь сам признался, что боится внушить ей ужас. Она собиралась задать более определенный вопрос, когда кардинал, без сомнения разгадавший ход ее мыслей, сменил тему разговора, спросив у графа о недавних мерах, предпринятых против монастырей, и интригующая ее тема так больше и не затрагивалась до окончания ужина.
Когда поднялись из-за стола, оба свидетеля стали прощаться, ссылаясь на возраст, не позволяющий оставаться дольше. Один возвращался в свой дворец в Лукке, другой – на принадлежавшую ему в окрестностях виллу, но оба всеми средствами изысканной и старомодной учтивости выражали пылкое желание поскорее увидеть вновь «самую прекрасную из княгинь».
