— Я говорил тебе сидеть в своей комнате, пока находишься в моем доме. Убирайся отсюда к чертовой матери!
Хэтти бросила на Чарльза злорадный взгляд, прежде чем удрать из комнаты как черный таракан. Дверь защелкнулась.
Морриган повернулась. Ее лицо было белым. Пять красных отпечатков пульсировали на левой щеке.
Кулак, стискивающий сердце Чарльза, сжался сильнее.
Он протянул записку.
— Я бы посоветовал тебе объяснить это, — произнес Чарльз.
Элейн потянулась к записке. Бумага была гладкой и шуршащей, будто только что сложенной. Длинные загорелые пальцы, лишь недавно проникавшие вглубь ее тела, не ослабили свою хватку. Элейн заставила себя встретиться взглядом с мужчиной, который разделил с нею свою страсть, ожидая увидеть отвращение и, Бог знает, чего еще. Как можно смотреть на человека, которого намереваешься предать?
В его глазах было не только отвращение, а гораздо, гораздо большее. Непоколебимость. Холодность. Гнев.
Когда Чарльз понял, что она догадалась о его чувствах, он выпустил записку из рук.
Что мне делать? Он снова попользовался мною, заставляя следовать путем порока. Теперь я боюсь предстать пред лицом Господа, страшась, что он поломает другую мою конечность. Под опекой Хэтти и преподобного я чувствовала себя в безопасности. Они не позволили бы одержать верх той греховной стороне моей натуры, которую было бы лучше не тревожить. Но он снова попользуется мною, и я знаю, сознавая свою слабость, что не смогу противостоять этой другой стороне своего «я», низменной и похотливой, погрязшей в безрассудных привычках.
Временами я чувствую, что во мне уживаются две личности. И я постоянно задаюсь вопросом, которая из них будет верховодить в следующий момент. Быть может, это будет то извращенное, распутное создание, которое я в отчаянии назвала Элейн, чтобы полностью отгородить ее от себя. Или же это буду я — Морриган, воспитанная в строгой морали и христианской силе духа. И все же, кажется, я не имею никакой власти над этой другой стороной своей личности. Каждый день я молю Господа, чтобы праведность и добродетель возобладали над моей безнравственностью.
Как же мне преодолеть эту безнравственную распущенность, которая вызывает отвращение у всего, что содержит хотя бы мизерные крупинки христианской и человеческой благопристойности. Если бы только мой дядя в своей заботе о моем благополучии не вынудил меня к замужеству! И все-таки это дурно — отвергать своего мужа. О, я, определенно, безумна, если должна делить свое сознание, чтобы удовлетворить и порочные аппетиты мужа, и нравственную частицу своей души.
Элейн озадаченно смотрела на записку. Что за чушь! «…делить свое сознание, чтобы удовлетворить и порочные аппетиты мужа, и нравственную частицу своей души». Ну и ну! Звучит, как фраза из сценария «мыльной оперы» девятнадцатого столетия. Как Чарльз или кто-нибудь другой может всерьез воспринимать это? Только сумасшедший написал бы…
…такую ерунду.
Элейн прерывисто вздохнула. Она с усилием подняла голову и встретилась взглядом с холодными синими глазами. Что она могла сказать? Что писала мелодраматическую историю для Кристиан Монитор ?[25] Кто бы ни написал эту записку, он был чрезвычайно умен.
Если Элейн признается, кто она и откуда — она погибла.
Если и дальше станет притворяться Морриган — она погибла.
— Ну? — тихо спросил Чарльз. — Так ты писала это или нет?
Ах, немного не так: осужден, если делал, и осужден, если не делал.
Элейн опустила глаза на кольцо на своем пальце. При дневном свете золото отливало едва заметным красноватым оттенком. Поверх простого широкого обруча сверкал бриллиант в пол карата, насаженный на тонкое золотое кольцо.
Здесь не двадцатое столетье, чтобы она могла защитить себя. Там, возможно, Мэтью прислушался бы к ней. Она ничего не могла поделать с той другой жизнью, но могла попытаться исправить эту.
Элейн откинула голову и вгляделась в осколки синего льда.
— Нет. Нет, я этого не писала.
Чарльз искривил губы в сардонической усмешке:
— Какое «я» ты имеешь ввиду? Дай-ка взглянуть, как там в записке сказано, «я», которое подчиняется «порочным аппетитам» своего мужа, или «я», которое съеживается в христианском ужасе? Элейн-шлюху или Морриган-праведницу? Какая часть твоей натуры не написала это?
Ох. Как откровенно. Шлюха даже. Разве он должен называть ее шлюхой?
Чарльз схватил Элейн за плечи и стал трясти.
— Итак? — потребовал он. — Скажи мне! Кто из них написал эту нелепую записку?
Предательство. Каждая встряска, от которой стучали зубы, была, словно удар ножа в самое сердце. Боль, которую она чувствовала, когда Мэтью предал ее, не шла ни в какое сравнение с этой. Она никогда не отдавалась Мэтью целиком. Не так, как этому мужчине, который все брал и брал до тех пор, пока у нее ничего не оставалось. Она доверяла Чарльзу. Доверяла всем телом и душой. А он не верил ей. Назвал ее, Элейн, шлюхой. Тот факт, что она и не ждала, что он поверит ей, ни на йоту не смягчил мучительную агонию.
Чарльз оттолкнул от себя Элейн, словно не в силах был более выносить ее прикосновения. Ноги запутались в подоле красивого платья из розового муслина, и она самым унизительным образом рухнула на пол.
Он зарылся пальцами в свои волосы, вдруг напоминая собой сбитого с толку мальчишку.
— Я не верну тебя обратно в руки твоих чудовищных родственников. И не стану мириться с той зловонной старой ведьмой, именующейся Хэтти. Дэймон… я попрошу Дэймона обследовать тебя. Он лучше знает, что делать. А пока… — Чарльз откинул голову, словно искал ответ на мучившую его дилемму на потолке. — Пока ты останешься в этой комнате и займешься тем, что заставляет тебя чувствовать себя более… — он опустил голову, сковывая ее взглядом, — …более сдержанной. Переписывай Библию. Молись. Делай все, чем ты занималась до того, как мы… до того, как я заявил свои супружеские права.
Правый уголок губ потянулся к тонкому белому шраму на щеке. Он повернулся к двери.
— В ближайшее время подойдет Кейти, чтобы навести здесь порядок.
Элейн открыла рот, чтобы окликнуть его. Но гордость не позволила сделать это. Она скорее сгорела бы в аду, чем стала бы звать мужчину, не верившего ей.
Дверь захлопнулась. По крайней мере, он не запер ее, горько подумала Элейн. Ну разумеется, ключа в замке не оказалось. Элейн знала о существовании по крайней мере двух ключей. Один был у Хэтти. Второй — тот, что Элейн забрала у Кейти. Возможно, Хэтти потеряла свой ключ. В противном случае не было нужды воровать второй ключ — значит, похоже на то, что вскоре Элейн обнаружит себя запертой в спальне. Разве не так поступают с людьми, которые страдают безумием? Запирают их?
