– Жан!.. Жан!.. Я люблю тебя! Люблю!.. Люблю!..
Эхо разнесло ее крик по всей округе, он был слышен даже в деревне, чья колокольня стояла на краю имения. Франсуа, услышав этот крик, даже не вздрогнул. Он предчувствовал его, он знал, что Гортензия долго не выдержит. Он тоже когда-то выкрикивал в ночи имя Виктории, когда понял, что она не вернется. Он этим как бы изгонял любовь и почувствовал некоторое облегчение. Теперь же он слышал безудержные рыдания Гортензии и знал, что не следует ничего говорить ей, что его слова не помогут, не смогут утешить ее… Он просто обернулся и подождал, пока Гортензия подъедет к нему.
– Вот мы и на дороге! – сказал он. – Поднимается ветер. Вам надо поскорей возвращаться к сыну, мадам Гортензия. Едем галопом!
Она ничего не сказала и в свою очередь обернулась. Они были как раз в том месте, где она когда-то остановилась в ночь своего бегства, чтобы оглянуться на башни Лозарга. В эту темную ночь они были едва различимы, и Гортензия подумала, что это знак судьбы. Следует постараться их забыть…
Ветер усилился, и Гортензия вздрогнула. Рукавом вытерла слезы.
– Вы правы, Франсуа. Поедем домой! Скорее. Здесь мне уже нечего делать…
Они пустили лошадей галопом, и ветер высушил ее последние слезы.
На следующее утро Гортензия проснулась от звуков погребального звона. Она бросилась к окну, чтобы понять, откуда он доносится. Равномерный звон колокола шел со стороны Лозарга. Во второй раз умер маркиз, и вскоре вся провинция узнает, как самый гордый из сеньоров был заживо погребен, чтобы никто не увидел его физической немощи, столь противной его высокомерию…
Небо было совершенно чистым, хоть над рекой еще поднимался туман, окутавший равнину. Воздух был настолько чист, что звук колокола разносился очень далеко. Однако Гортензии хотелось еще лучше слышать этот погребальный звон, который сообщал о смерти ее самого безжалостного врага и… ее поражении. Через день или два тело маркиза отнесут в часовню и положат рядом с его жертвами: его женой, доброй Мари де Лозарг, которую он хладнокровно убил, его сыном, несчастным Этьеном, мужем Гортензии, которого он довел до самоубийства. Он будет покоиться там, потому что такова традиция, и никому не придет в голову, что это святотатство – хоронить в святом месте этого дьявола, которого за всю жизнь ни разу не посетило чувство раскаяния.
Жан, конечно, теперь по праву будет заниматься похоронами, и ей с сыном по традиции следовало бы быть там, но пусть в округе говорят, что хотят, она знала, что не пойдет на погребение. Она бы чувствовала себя одной из несчастных пленниц, которых когда-то привязывали к дрогам победителя.
Закутавшись в шаль, она решила спуститься в сад. Внизу она встретила Франсуа, Жанетту и Клеманс. По лицам женщин было видно, что Франсуа все рассказал им.
– Маркиз все это время жил в развалинах! – воскликнула Жанетта. – Кто бы мог подумать!
– От такого можно ждать чего угодно, – проворчала Клеманс. – Будем надеяться, что на этот раз он действительно умер!
И она трижды или четырежды перекрестилась, прося прощения за такую мысль. На всякий случай…
– Следует помолиться за него, – сказала Гортензия. – Мне кажется, ему это нужно…
– Думаю, мои молитвы не принесут ему успокоения, – возразила Клеманс. – За все то, что он сделал нашей мадемуазель Дофине, его надо поджарить в аду. И как это в его честь звонят в колокол…
Гортензия, не удержавшись, улыбнулась. Грубоватая откровенность Клеманс нравилась ей. Хоть одна не страдала лицемерием…
Закутавшись в свою синюю шаль, она вышла на воздух. Сад в это прохладное утро показался ей еще более прекрасным, потому что ко все еще ярким цветам добавились пышные краски осени. Это была хрупкая красота жизни, готовой погрузиться в молчание зимы и исчезнуть до весны, когда она вновь возродится к жизни. Во всем был разлит такой покой, что Гортензия невольно поддалась ему. Казалось, весь мир замер в ожидании предстоящих испытаний, накапливая силы.
Молодая женщина медленно пошла по аллее, лаская взглядом цветы: желтые и сиреневые хризантемы, белые и золотистые китайские астры, яркие флоксы, пышным узором укрывавшие землю. Она хотела дойти до реки и посидеть там, глядя на ее бурлящую воду. Ведь там она познала самые лучшие часы своей жизни. Ее гнев улетучился, осталась лишь сильная усталость. Сколько всего произошло с ней за те несколько месяцев, сколько ей пришлось бороться… Но теперь у нее больше не было сил для борьбы, которую, она заранее знала, проиграет. Она мечтала лишь о покое, который могли дать ей этот старый дом и этот сад. Она останется жить здесь, будет растить своего сына, смотреть на эту воду и видеть, как проходит ее жизнь. А ведь ей всего двадцать лет!..
Ей стало холодно, и, когда чья-то рука легла ей на плечо, она подумала, что это Клеманс или Франсуа, и не обернулась, а лишь прошептала:
– Я сейчас вернусь, но оставьте меня одну еще на минутку…
– Ты слишком молода для одиночества, – услышала она голос Жана. – Я должен был это знать…
С замершим сердцем она закрыла глаза, чтобы подольше удержать то, что ей казалось сном. Но другая рука легла ей на плечо и заставила ее встать. Тогда она открыла глаза и увидела, что это был он, что она вовсе не спала, что это был Жан, ее Жан, тот, кого она никогда, никогда не перестанет любить…
– Ты пришел? – прошептала она. – Ты пришел ко мне?
Он улыбнулся, приоткрыв белоснежные зубы. Она взглянула в его светло-голубые глаза, так похожие на глаза маркиза.
– Этой ночью ты крикнула ветру мое имя, и он донес его до меня. Я должен был прийти.
– Чтобы проститься со мной?
– Нет. Чтобы спросить, хочешь ли ты меня… такого, каким я всегда был, человека ночи, предводителя волков…
– Нет. Ты Жан де Лозарг теперь, и я не хочу, чтобы ты стал клятвопреступником. Мне странно, что ты мне это говоришь.
– Кто говорит о клятвопреступлении? Сегодня ночью я вернул маркизу его слово. Я сказал ему, что предпочитаю быть никем, но не потерять твою любовь. Если ты все еще этого хочешь, я буду жить с тобой, в твоей тени, возле нашего сына… Я слишком много страдал, пока тебя не было!
Но она была уже в его объятиях, смеясь и плача одновременно, уносимая волной счастья такого сильного, что она задыхалась.
– Хочу ли я этого? Хочу ли? О любовь моя, я никогда не желала ничего другого… Мы поженимся, чтобы бог был на нашей стороне, и будем жить одиноко, как твои волки, вдали от всех, но вместе… Долгие месяцы я страдала от холода без тебя. Мне надо, чтобы ты согрел меня…
– А ты не боишься лжи, сплетен, презрения?..
– Я боюсь лишь тебя потерять. Что значат другие и то, что они о нас думают? Ведь мы будем вместе!
