Внезапно Каролина поняла, где находится: в спальне дона Диего, где она задремала после того, как приняла ванну.
Совершенно нагая, она лежала на покрывале, а дон Диего стоял в дверях. И выглядел он утомленным и понурым, будто только что вернулся с битвы, возможно, с битвы с самим собой. И вернулся… побежденным.
— Келлз, — пробормотала она, не зная, что сказать.
— Теперь можешь называть меня так.
Он прикрыл за собой дверь.
— Можешь называть меня, как хочешь. Я пытался выбросить тебя из сердца, но, кажется, ты проникла в мою кровь, и единственный способ избавиться от тебя — это перестать дышать.
— Ты вспомнил? — не смея поверить своему счастью, спросила Каролина.
Он покачал головой:
— Ничего я не помню и готов поклясться перед лицом Господа, что не видел тебя раньше. И все же… в тебе есть нечто такое… Я испытываю к тебе такое чувство… — Он помотал головой.
— Это чувство зовется любовью, — с печалью в голосе проговорила Каролина. — Ты любил меня, хоть сейчас и не можешь вспомнить об этом.
— Я знаю только то, что был доволен жизнью, пока не встретил тебя. А теперь мне чего-то недостает. Я ловлю себя на том, что думаю о тебе днем и ночью, твой образ постоянно встает передо мной, чем бы я ни занимался…
«Ты не можешь забыть меня, и когда коротаешь ночь в объятиях других женщин!»
— Попытайся, — взмолился он, — называть меня Диего.
Каролина вздохнула.
— Мне будет очень трудно называть тебя Диего, потому что для меня ты был и остаешься Келлзом.
— Твой погибший любовник… Мне суждено стать тенью другого!
— Нет! — воскликнула Каролина. — Ты стал тенью самого себя! Ты жертва чужих предубеждений! Эти люди… те, что внушили тебе, будто ты — Диего Вивар, они спасли тебе жизнь, и ты предпочел поверить им.
— Каролина, — тихо проговорил он, — довольно об этом. Я пришел предложить тебе нечто большее, чем могут предложить тебе твои гаванские кавалеры.
Каролина внутренне сжалась, угадав, что под другими Келлз подразумевает дона Рамона.
— Я пришел предложить тебе руку и сердце. Я хочу, чтобы ты стала моей женой, Каролина. Я возьму тебя с собой в Испанию. Там ты будешь счастлива.
Глаза ее наполнились слезами. Такое предложение, сделанное гордым испанским грандом язычнице, любовнице пирата, многого стоило.
— Келлз, — прошептала она и, протянув к нему руки, откинулась на подушки.
Его серые глаза ласкали ее обнаженное тело.
— Так ты согласна отправиться со мной в Испанию? — спросил он, торопливо раздеваясь.
— Может быть, не в Испанию… — пробормотала она.
— Тогда останемся здесь, — с готовностью согласился он. — Мне дадут должность. Я напишу в Испанию, кому-нибудь из сильных мира сего… — Внезапно он нахмурился, с недоумением глядя на свои руки. — Звучит странно, но я, кажется, утратил способность читать и писать.
— Но ты никогда не умел читать и писать по-испански, — сообщила Каролина. — Ты только говорил на этом языке. Хочешь доказательств? Возьми ручку и напиши что-нибудь на английском. Ты увидишь, как легко справишься с этим.
Но Келлз не стал упражняться в письме. Вместо этого он скинул с себя последнюю одежду и бросился на кровать.
— Каролина, — сказал он. — Кто бы я ни был, я люблю тебя больше всего на свете. И если ты примешь меня такого, как есть, я стану тебе надежной защитой и опорой.
Слезы брызнули из ее глаз.
— Это все, о чем я могла мечтать, — сказала она и крепко обняла его.
Келлз запечатлел на ее трепещущих губах поцелуй, скрепивший его обещание стать ей защитой и опорой.
Хотя она лежала в его объятиях много-много раз, эта близость здесь, в Гаване, в ярких лучах утреннего солнца, подарила ей ощущение новизны и свежести, волшебное чувство нарождающейся любви. Келлз вдруг поднял голову и посмотрел на нее, и Каролина поняла, что и он испытал нечто похожее.
Она не ошиблась — так оно и было. В тот миг, когда он сомкнул руки у нее за спиной, в тот миг, когда наклонился, чтобы поцеловать ее, он почувствовал, что знал ее всю жизнь. Может, она была его подругой в иной жизни? Или, что казалось более невероятным, рассказанная ею сказка вовсе не сказка, а быль? Хотя он не верил ни в переселение душ, ни в историю, рассказанную Каролиной, сейчас это не имело значения. Сейчас довольно было того, что она лежит рядом с ним на этой огромной кровати и что он уносит ее к вершинам страсти, к самым острым пикам наслаждения.
Он нашел свою женщину, и, как бы она его ни называла, она отвечала ему взаимностью; он чувствовал это, когда она отвечала на его ласки, когда шептала его имя, когда крепко прижималась к нему, словно боялась, что его у нее отнимут.
Устав от любви, они покинули огромную кровать. Потом позавтракали, счастливо улыбаясь друг другу. Затем опять вернулись в спальню, и Каролина все смотрела в глаза своего возлюбленного, мерцавшие в лунном свете, и не могла наглядеться.
На следующий день пришла дочь губернатора, но ей сообщили, что дон Диего спит и не велел его беспокоить. Марина через Лу передала, что корабль с красивым названием «Эльдорадо» бросил якорь в гаванском порту; она спросила, не возникнет ли у дона Диего желания, когда он выспится, посмотреть на этот прекрасный корабль.
— Она не оставит тебя в покое! — в раздражении воскликнула Каролина.
— Оставит, обещаю.
Келлз погладил Каролину по волосам и спустился вниз сообщить Хуане, что у него небольшой жар и он боится кого-нибудь заразить. Сказал, что скоро встанет на ноги, а пока пусть его не беспокоят.
Каролина же расхохоталась.
— Марина перебьет все, что бьется! — сказала она.
— Я думаю, это у нее пройдет, — сухо заметил дон Диего.
— О, не сомневаюсь, — со смехом ответила Каролина. — Но мне жаль прислугу, убирать битую посуду придется не ей, а несчастным служанкам!
— Знаешь, Каролина, — неожиданно проговорил Келлз, — я воспользовался твоим советом. Взял перо и написал несколько фраз по-английски. Ты была права, мне не составило никакого труда сделать это.
Сердце Каролины затрепетало.
— Так ты понял? Вот тебе и доказательство! Я говорила правду!
Он провел ладонью по волосам.
— Нет, это не доказательство. Ясно лишь одно: я почему-то разучился писать и читать по-испански.
Каролина была разочарована, но сумела скрыть свое разочарование.
— Иди ко мне, — проворковала она. — Мы должны сполна воспользоваться твоей лихорадкой! Надолго мир нас все равно в покое не оставит.
Его не пришлось долго упрашивать.
