— Я сразу поняла, что ему надо дать от ворот поворот, — сказала женщина. — Вы ведь знаете этих швейцарцев.
— Да, конечно, — сказал Эрнест, почти не разжимая губ. Ничего такого на самом деле он не знал. — Простите, — извинился он. — Пойду поищу проводника. — Вернулся он с бутылкой бренди, и мы пили спиртное прямо из стаканчиков для воды.
Когда мы проезжали Марсель, из окна все выглядело пыльным и беловато-серым — оливы, фермы, стены из булыжника и холмы вдали. Все казалось удивительно выцветшим, а женщина продолжала говорить о разрушенной свадьбе и о том, что надеется — дочь ее простит. Я выпила бренди и налила еще, пытаясь не слушать болтовню женщины. Птичка мило чирикала, но я поняла, что и ее не хочу слушать.
Наступил вечер. Женщина наконец сомкнула глаза и захрапела, отяжелевшая голова ее раскачивалась на плечах. Поезд приближался к Авиньону, и мы увидели, как на высохшем поле горит фермерский домик. Языки пламени вырисовывались на потемневшем небе, за осевшей оградой бегали туда-сюда охваченные паникой овцы. Огонь, должно быть, заявил о себе раньше: мебель вытащили в поле подальше от дома, и мужчины продолжали спасать, что могли. Мне бросились в глаза розовая эмалированная ванна, кресло-качалка и детская коляска рядом — от всего этого щемило сердце. Это была чья-то жизнь, свалка мебели — как груда спичек. Мебель казалась не спасенной, а брошенной, в то время как дым большими клубами вздымался ввысь.
Под утро мы подъехали к Парижу. Эрнест и я мало спали ночью, но и разговаривали тоже мало. Мы только пили и смотрели в окно, за которым не кончались следы разрухи. На окраине города, вблизи Шуази-ле-Руа, поврежденный в аварии багажный вагон тащили в облаке дыма в дальний конец путей.
— Неужели мы действительно приехали? — спросила я Эрнеста.
— Не знаю. Приехали?
Тут как раз проснулась американка, шумно потянулась, а потом сняла с клетки бархатную накидку, чтобы разбудить канарейку. Утро все же наступило, и мы прибыли домой, хотя осознать это было трудно. Я выпила слишком много бренди, от этого дрожали руки и колотилось сердце.
Когда поезд поравнялся с перроном, Эрнест передал багаж носильщику через окно, и мы вышли на платформу. Сентябрь не за горами — утренний воздух был прохладный и влажный.
— Улица Фруадо, шестьдесят девять, — сказал Эрнест таксисту, и у меня перехватило дыхание. Он ехал в студию Джеральда, а не домой. Возврата нет. Все действительно кончено.
— Почему бы тебе не поехать сразу к Полине? — сказала я.
— Пожалуйста, не начинай. И так больно.
— Что ты знаешь о боли? Это ты причиняешь ее, ублюдок!
Не помню, что я говорила. Бренди по-прежнему бушевало в крови и влияло на ход мыслей. В какой-то момент я осознала одно: я не могу остаться одна. Дыхание мое участилось, а когда Эрнест, испугавшись за меня, подвинулся ближе, я набросилась на него, колотя его в грудь, плечи, челюсть. Все закончилось странно — так бывает в снах. Моя рука обмякла, как и его тело. Я разрыдалась и никак не могла остановиться.
— Извините мою жену, — сказал Эрнест шоферу по-французски. — Она плохо себя чувствует.
Такси наконец остановилось — Эрнест вышел, обошел автомобиль и открыл дверцу с моей стороны.
— Выходи, — сказал он. — Тебе надо поспать.
Когда он вел меня по лестнице, я чувствовала себя манекеном. В студии были холодный бетонный пол, стол, два стула, умывальник, кувшин на подставке. Эрнест подвел меня к узкой кровати и уложил на нее, укрыв до подбородка красным шерстяным одеялом. Сам лег сзади, обхватил меня руками, впечатался коленями в тыльную сторону моих ног и прижал к себе что было сил.
— Молодец, Кошка, — сказал он мне в шею. — Теперь спи, пожалуйста.
Меня охватила дрожь.
— Давай не будем. Я не могу.
— Нет, можешь. Все уже сделано, любовь моя. — Он убаюкивал меня, и все это время мы оба плакали, а когда я наконец заснула, то впервые не погрузилась в сон, как в болезнь или смерть.
Когда я проснулась, проспав несколько часов, Эрнеста уже не было. Голова моя кружилась от выпитого в поезде бренди, но из каких-то неведомых глубин поднималась тошнота, имевшая другую причину. Моя жизнь разбита вдребезги — как теперь собрать себя? Как пройти через все это? Взяв кусочек угля с низкого столика, я написала Эрнесту на листе из альбома записку — более спокойную и вразумительную, чем состояние, в котором я находилась или думала, что нахожусь: «Прости за сцену в такси. Тогда я потеряла самообладание, но в дальнейшем сделаю все, чтобы держать себя в руках при любых обстоятельствах. Всегда хочу тебя видеть, но разыскивать не стану».
Я покинула студию, заперла за собой дверь и вышла в небольшой дворик, беспорядочно усеянный пластиковыми частями человеческого тела — сломанными фрагментами ног, рук и туловищ. Омерзительная картина. Пока мы спали, живущий здесь скульптор очистил от них студию, выбросив, возможно, прямо из окна. Сев в такси, я попросила водителя отвезти меня в гостиницу «Бовуар» на Обсерватуар-авеню, изо всех сил стараясь не дать безобразному образу повлиять на мое только что принятое решение. Эта гостиница — первое, что пришло мне в голову, потому что она находилась прямо напротив «Клозери де Лила», и я тысячу раз смотрела на нее, восхищаясь простой и изящной решеткой из кованого железа и цветочными горшками с геранью. Я сумею пережить это трудное время. Сниму две комнаты — одну для себя, другую для Бамби. На следующей неделе он с Мари Кокотт вернется из Бретани, и я напишу, чтобы она привезла сына сюда. Каждое утро мы сможем завтракать в «Лила». Бамби будет часто видеть там отца и наших друзей, все будет ему знакомо, а это сейчас важно.
Пока такси медленно двигалось в потоке машин, я закрыла глаза и постаралась выбросить из головы все, кроме мысли о кофейном ликере, который скоро закажу. Сделаю это, а потом уже то, что возникнет дальше, чем бы оно ни было. Все мои вещи остались на лесопилке, с ними что-то надо делать. Попрошу Эрнеста этим заняться, или пусть кого-то наймет, потому что я знала: никогда больше туда не вернусь. Я не хотела. И не вернулась. Я никогда больше там не была.
Эрнест как-то сказал мне, что paradise[16] персидское слово и обозначает «обнесенный стеной сад». Тогда он понимал, как важны для нашего счастья произнесенные нами клятвы. Нельзя быть по-настоящему свободным, если не знать, где находятся стены и не заботиться об их сохранности. Если стены есть, на них можно опереться, да они и есть только потому, что на них опирались. Когда появилась Полина, все стало рушиться. Теперь все казалось непрочным, кроме того, что осталось в прошлом, когда мы жили вместе.
