Людмила Сурская - от любви до ненависти...

Кэт пришла в себя первой. Разум взял над сердцем верх. К тому же дочери, таская ей нюхательные соли, рассказывали о переживаниях отца. О том, что тот доведён почти до отчаяния. «Всё, всё, — решила она. — Кто-то должен сделать первый шаг, пусть это буду я, раз он до сих пор раздумывает». И то решение было правильным. Этого бездействия больше нельзя было терпеть! Сообразив, что устроивший такое свинство и она знает кто это, только того и добивался, Катерина, призвав в помощницы дочь Елизавету, сделала шаг к примирению первой, пригласив Петра на обед. Зная его характер и болезненное отношение к изменам, она мало надеялась на удачу, но он пришёл. Чувства к ней оказались сильнее. Она не бросалась ему на шею, но они поговорили. Правда, переломить его в ошибке было не так просто. Упрям. Ему хотелось потребовать объяснений сути дела, которого, он никак не мог понять. Жена же не желала объясняться. Выказывала себя обиженной, но не виноватой. Как поступить с Катериной он не знал. Разговор, как и думала Кэт, оказался нелёгким и напряжённым. И всё же гораздо менее тяжёлым, чем она предполагала. Чем это объяснить она не знала, возможно, Пётр постарался переломить своё упрямство, а возможно безумно скучал по ней. Она то по нему точно. Он, по всей видимости, приложил все усилия держаться по отношению к ней более чем просто корректно. Она отвечала ему тем же. Ей очень хотелось поговорить с ним насчёт козней Меншикова, но она не рискнула. При таких обстоятельствах не поверит и всё будет ещё хуже. Её тоже не отпускала обида — как он мог обвинить её во лжи? Она в отношениях с мужем позволила себе только одну ложь. Догадываясь о замыслах Меншикова, не решилась поделиться ими с мужем. Не поверит и вспылит. Ей казался Пётр сердитым и далёким. Если б она не была так погружена в себя и не искала в кармане свой носовой платок, то вероятно заметила бы, как он смотрел на неё. Как почти готов был к примирению. Да, он любил и скучал. Не понимал, почему она не оправдывалась, не доказывала своей не виновности, а замкнулась в себе. Он верил и не верил обстоятельствам. И очень, очень хотел свою жену. Так ждал её хода, а она молчала. Почему молчала: обиделась, виновата? Это невозможно понять. Но как бы там не было, а эта встреча и поведение Кэт заставило Петра задуматься и вновь заняться вплотную делом камердинёра Монс. Он не пожалел: нашлись письма и заверения в любви и поддержки Меншикова. Вот это да! Кто б подумал… Царь насторожился, велев проверить тайно все дела «любезного» Алексашки. Первые результаты поразили царя. Но больше всего не выходила из ума — связь Светлейшего с Монсом. Чтобы то значило?

Ни Кэт ни Пётр не знали, что им отпущено быть вместе очень мало времени. Шаг к примирению был сделан, но в их запасе почти ничего не оставалось. Пётр отправился осматривать Ладожский канал. С Олонца он проехал в Старую Руссу и дальше водой решил вернуться в Петербург. Ему пришлось стоять по пояс в воде, спасая севший на мель бот с солдатами. Болезнь усилилась, но, игнорируя советы медиков и скручивая рога болям, он занимался государственными делами. Катерина мало верила в болезнь. Скорее уж это больше походило на отравление. Да и про ледяную воду уж больно заливисто рассказывал один Меншиков.

Петру становилось всё хуже и хуже. Кэт была рядом. Он, держа её руку, с милой задумчивой улыбкой шептал:

— Мой маленький котёнок, ты должна простить меня! Кажется, я был несправедлив к тебе. О, да! Теперь я понимаю, почему ты не оправдывалась — ты была не виновата. Яд ревности сыграл со мной злую шутку. По правде я не очень верил в твою измену, но всё равно вспылил. Пойми и прости. Фамилия Монс… Я обезумел.

— Вот на это, родной и делали ставку.

С минуту глядел на колеблющееся пламя свечей. Потом покаянно изрёк:

— Ммм… Я болван…

Она, больше не сдерживала своих чувств, целуя его белые руки, безжизненные губы, молила забыть всё. Клялась, что простила его и никогда не держала на мужа обиды и, естественно, никогда не изменяла.

Он подносил к губам её пальчики и, улыбаясь, пробовал посмеяться.

— Я знал об этом, был уверен… просто дурил. Ждал, когда ты придёшь мириться, а ты всё не шла и не шла. Привык дурень, что ты исполняла любое моё желание. Прости!

Кэт не поставила ему в вину то, что неблагородно было с его стороны истязать её таким образом. Она простила, забыла обиду и сквозь слёзы улыбалась своему любимому Питеру. Она клала поклоны и молила Богородицу пожалеть его и подарить здоровье, закладывая за это свою долю в монастырь. Такова была развязка этой драматической картинки.

Их примирение в расчёты Светлейшего не входило. Он от ярости и бешенства сходил с ума. Ему некогда было оплакивать царя, свои подошвы горели. До ума ничего довести не успел. Делал до конца всё возможное, чтоб помешать новому завещанию в пользу Екатерины, надеясь на своё регентсво или о, страшно подумать — трон. А что престонаследие отменено. А вдруг?! Вот и рвал удила. Только Кэт не нужен был трон. И уж не из-за него она до самой смерти не отходила от мужа. Умер он на её руках. Ей опять так хотелось рассказать всё о Меншикове, но она так и не решилась. Да и зачем ему это там, в вечности. Единственно, что она сделала, это воспользовавшись забытьём мужа, уничтожила его последнее письмо, в коем он всё отдаёт сыну Алексея и ставит регентом Меншикова. В свете того, что она о нём знала — это означало лишь одно — гибель ребёнка и возведение на трон Алексашки. Кэт и думать не могла, что царь всё понял о Меншикове и тем заветом надеялся отвести беду от неё и дочерей. Устремится за властью и оставит их за бортом борьбы. Да и кто кроме Алексашки продолжит его дело? Сволочь, но дело знает. Она, спрятав лист в лиф, оставила тот листок, где было начертано: «Отдайте всё…». Да она взяла грех на душу. Но с одним желанием оставить трон за нащадками Петра, пусть то будут его дочери или дети его сына Алексея, но не допуская к царствованию Меншикова. Больше чем полгода Кэт находилась в состоянии сильнейшего нервного потрясения. Жизни без Петра она себе не представляла. Она вообще не могла ни о чём думать, ощущая в душе болезненную пустоту, не то что о троне. Кэт была потрясена и оглушена его внезапной смертью. Она тихо, забытая всеми, сидела в уголке. Её руки покоились на коленях, а глаза были обращены на его неподвижное лицо. Совершенно в своём горе не обращая внимания на шепчущийся народ, она думала о том, что вот теперь его лицо больше не будет дёргаться, причиняя ему мучения, а ум мчать вперёд обгоняя время и ставя страну на дыбы. Действительно шептались, в голос говорить боялись, словно страшась разбудить покойника. Его и мёртвого боялись. Кэт было плохо, но она не теряла самообладания.