«Прошло два дня. Папа спрашивал меня, он весь день спрашивает меня. Ему нравится, когда я сижу с ним. Врач говорит, мое присутствие ему полезно, и я постоянно в Карефуре. Муж тоже здесь. Я уже призналась ему. Сказала: «Папе стало плохо, когда я ему сообщила, что жду ребенка. Полагаю, для нега это был удар». Муж утешил меня: «Он давно болен. Паралич мог разбить его в любую минуту». «Но папа не хотел, чтобы у меня были дети, — сказала я. — Он считал, что это грешно». Муж уговаривал меня не волноваться. Это вредно для ребенка. И он был доволен. Я знаю, он доволен потому, что больше всего на свете ему хочется иметь сына».
«Сегодня я разговаривала с папой. Мы были одни. Он открыл глаза и увидел меня. Он позвал: «Онорина… это ты?» А я ответила: «Нет. Это я, Франсуаза». Но он продолжал твердить «Онорина», и я поняла, что он принимает меня за маму. Я сидела у постели и вспоминала о тех временах, когда мама была жива. Я виделась с ней не каждый день. Иногда ее одевали в платье с тесьмой и корсетом, и госпожа Лабис сводила ее вниз, в гостиную. Мама тогда сидела в кресле и ничего не говорила. Я всегда думала, что у меня странная мама. Но она была очень красива. Даже ребенком я это понимала. Она напоминала мне куклу, которая у меня когда-то была. Я помню ее гладкую розовую кожу без единой морщинки, тонкую талию, и еще пухлые плечи и изящный изгиб спины, как на картинках в книжках про красивых дам. Я сидела у постели отца, думая о маме и о том, как однажды вошла и увидела, что она смеется, и смеется так странно, будто не может остановиться, а госпожа Лабис уводит ее по лестнице в комнату, где она потом оставалась долгое время. Я знала эту комнату, потому что однажды туда заходила. Я взобралась наверх, чтобы побыть с мамой. Она сидела на стуле, поставив ноги в маленьких бархатных тапочках на скамеечку. В комнате было тепло, а на дворе шел снег. Мне это запомнилось. Высоко на стене висела лампа под колпаком, как у меня в детской. Еще мне запомнилось окно. В комнате было одно маленькое окошечко — без занавесок, но с решеткой. Я подошла к маме и села у ее ног. Она ничего не сказала, но обрадовалась. Стала гладить меня по голове, ерошить мне волосы, дергать их, запутывать и вдруг начала смеяться тем странным смехом, какой я уже слышала. Вбежала госпожа Лабис и прогнала меня. Она велела Нуну отругать меня и больше никогда не пускать наверх. Поэтому маму я видела только тогда, когда она спускалась в гостиную. А тут папа заговорил об Онорине, и мне вспомнился именно тот случай. Папа неожиданно сказал: «Я должен идти, Онорина. Я должен идти. Нет, мне нельзя остаться». Потом он молился: «Господи, я слабый человек. Женщина соблазняла меня, из-за нее я стал таким грешником. Пришло возмездие. Ты испытывал меня, Господи, и раб твой согрешил. Седьмижды семьдесят раз согрешил против тебя, Господи». Я сказала: «Папа, все в порядке. Это не Онорина, а я, Франсуаза, твоя дочь. И ты не грешник. Ты праведный человек». Он забормотал: «А? Что такое?» И я стала его успокаивать».
«Сегодня ночью я многое поняла. Я лежала в постели и думала о папе. Он стремился к святой жизни, хотел стать монахом, но с набожностью в нем боролась чувственность. Для него это должно было быть настоящей пыткой — слышать голос плоти и стараться заглушить его. Потом он повстречал мою мать и возжелал ее. Он отказался от мысли уйти в монастырь и вместо этого женился, но даже женившись, стремился подавить в себе физическое влечение и, когда ему это не удавалось, презирал себя. Моя мать была красива. Даже ребенком я понимала это. Папа не мог перед ней устоять. Представляю, как он мерил шагами комнату, заминая себя не прикасаться к жене. Физическую любовь он считал грехом, но был не в состоянии бороться с ней. Он запирался в своей монашьей келье, бросался на соломенный тюфяк, бичевал себя. Папа наверняка ждал возмездия, потому что сам никогда не прощал. Любой, даже мелкий проступок в доме подлежал наказанию. Во время утренней молитвы это было главной темой его нравоучений. «Мне отмщение, сказал Господь». Бедный папа! Как, должно быть, он был несчастен! Бедная мама! Что у нее был за брак? Потом я вдруг поняла, что папа натворил в моей семейной жизни, и заплакала от жалости, но затем сказала себе: «Еще не поздно. У меня скоро родится ребенок, так что наверно все можно исправить». И стала размышлять, как помочь папе, но придумать ничего не смогла».
«Утром Нуну пришла поднять шторы. Она с беспокойством посмотрела на меня и сказала, что выгляжу я неважно. Я и правда не спала всю ночь. Лежала без сна, думала о папе и о том, во что он превратил мою жизнь. «Зуб болел?» — спросила Нуну. Она до сих пор считает меня ребенком и, похоже, не предполагает, что у меня могут быть серьезные волнения. Пусть думает, будто я не спала из-за зуба. Говорить с ней все равно было бы невозможно, да я этого и не хотела. «Сегодня перед сном прими опиума, дитя мое», — сказала она. Я ответила: «Спасибо, Нуну».
«Когда я пришла в Карефур, Морис сказал, что меня ждет папа. Он не сводит глаз с двери и, когда кто-нибудь входит, произносит мое имя. С моим приходом все они с облегчением вздохнули. Я вошла к папе в комнату и, хотя глаза его были закрыты, села у постели. Через некоторое время он очнулся, но почти не обратил на меня внимания. Я заметила, как он что-то бормотал себе под нос. «Возмездие Господне», — повторял он снова и снова. Видя, что он встревожен, я склонилась над ним и шепнула: «Папа, тебе нечего бояться. Ты поступал так, как считал правильным. Что человек может еще сделать?» «Я грешник, — сказал он. — Я поддался искушению. Она не виновата. Она была красива, любила плотские утехи и влекла меня за собой. Даже обо всем узнав, я не мог устоять перед ней. В этом грех, дитя. В этом самый величайший грех». Я сказала: «Лапа, ты расстраиваешь себя. Лежи спокойно». «Это Франсуаза? — спросил он. — Моя дочь?» Я сказала, что да. «У тебя есть ребенок?» — «Да, папа. Твоя внучка, Женевьева». Он весь сжался, и я испугалась. Потом начал шептать: «Мне было знамение. Грехи отцов… Боже мой, грехи отцов…» Я чувствовала, что должна утешить его, и сказала: «Папа, кажется, я тебя понимаю. Ты любил жену. В этом не было греха. Любить — это естественно и для мужчин, и для женщин. Так же естественно, как иметь детей. На этом стоит мир». Он продолжал что-то бормотать, и я подумала, не позвать ли Мориса. Временами с его губ срывалась какая-нибудь осмысленная фраза. «Я понял, что это истерия… В тот самый раз, когда мы заметили, что она играет с огнем. Она сложила в спальне костер… Мы постоянно находили прутики, сложенные, как для костра… В буфете, под кроватями… Она убегала за хворостом. Потом пришли врачи». «Папа, — воскликнула я. — Ты хочешь сказать, что мама была сумасшедшей?» Но он продолжал, как будто меня не слышал: «Я мог бы отослать ее… Мне следовало отослать ее. Но я не мог без нее и продолжал ходить к ней, уже все зная. Со временем у безумной родилось дитя. Это мой грех, и возмездие свершится… Я настороже… Я жду его». Папа бредил, но тем не менее я испугалась. В забытьи люди часто выдают свои мысли. Теперь мне стало понятно, почему маму держали в комнате с зарешеченным окном. Я узнала причину всех странностей в нашей семейной жизни. Моя мать была сумасшедшей, и поэтому отец не хотел, чтобы я выходила замуж. «Франсуаза, — бормотал он. — Франсуаза, дочка». — «Я здесь, папа.» «Я наблюдал за Франсуазой, — шептал он. — Она была послушным ребенком… Тихая, скромная, застенчивая, не похожая на свою мать. Та была бесстыдной, дерзкой и похотливой. Да, дочь моя спаслась, но написано: «в третьем и четвертом колене…» К нам посватались де ла Тали, и я дал свое согласие. Это был грех гордыни. Я не мог сказать графу, пришедшему просить руки моей дочери для своего сына: «Ее мать была сумасшедшей». Я сказал, что отдам дочь, а потом бичевал себя за гордыню и похоть, ибо был виновен в двух смертных грехах. И все же я не остановил свадьбу, и моя дочь ушла жить в замок». Я старалась успокоить его: «Все хорошо, папа. Бояться нечего. Все в прошлом. Теперь все хорошо». «В третьем и четвертом колене… — шептал он. — Грехи отцов… Я замечал безумие в ребенке. Девочка своенравна, как ее бабушка. Те же самые признаки. Она вырастет похожей на бабушку, неспособной противиться зову плоти, и проклятое семя будет переходить из поколения в поколение». «Ты не можешь иметь в виду Женевьеву, мою доченьку!» Он шептал: «Я вижу, что семя в Женевьеве. Оно прорастет и уничтожит ее. Почему я не предупредил свою дочь! Она спаслась, но дети ее не спасутся!» Я все поняла и испугалась. Вот отчего его охватил ужас, когда я сказала, что жду второго ребенка».
