Я не знала, когда он вернется. Он не сказал мне. Поскольку утром он не пришел, я решила, что он отправился с вокзала прямо в контору и будет дома, как всегда, в половине седьмого. Я надела новое платье и постаралась выглядеть как можно лучше, хотя, как в день моей свадьбы, зеркало не хотело творить чудеса, и я видела темные круги под глазами. Это огорчало меня. Мне хотелось понравиться Нэду, хотелось, чтобы он любил меня еще больше, чем прежде, и чтобы его любви хватило теперь для нас двоих.
Нэд задерживался. Обед перестоял в духовке. Я вынула его и решила, что лучше подам кусок холодного мяса. Девять часов, десять. Я уже знала, что Нэд сегодня не придет, но до самой полуночи еще не верила этому.
Он не пришел и на следующий день, ни утром, ни вечером. В среду я оставила Марка на попечении приходящей женщины и пошла через парк к Эмили.
Она сразу же поняла, что что-то случилось.
— В чем дело? Ты больна?
Я сказала, что вполне здорова, но собираюсь привезти ей ребенка; собственно, она должна принять нас обоих. Я сказала, что моя жизнь с Нэдом не удалась и что я приняла твердое решение: Нэд не пришел домой, и теперь я окончательно решила, что буду свободной, даст он мне развод или нет.
— Ты венчалась в церкви! — воскликнула Эмили, заливаясь слезами. — В церкви.
Я коротко рассказала ей о своих ближайших планах и о той роли, которую предстоит ей сыграть в них. Я сказала, что уговорила ее сменить квартиру потому, что хотела иметь какое-то убежище на тот случай, если возникнет необходимость в этом. И такая необходимость теперь возникла. Сейчас я вернусь домой, возьму такси и привезу только кроватку и коляску Марка и кое-что из его и моих вещей. За остальным я пошлю потом.
— Что мне делать? — стонала Эмили. — Ах, если бы был жив твой отец!
Я сказала, что тоже хотела бы этого, хотя не знаю, чем бы он мог мне помочь.
— Ему было бы теперь пятьдесят четыре, если бы он был жив, — рыдала Эмили, прикладывая платок к губам. Но даже она поняла, как неуместно в этот критический момент заниматься подсчетами несостоявшихся годовщин.
— О Крис, ты же знаешь, что тебе нельзя переехать ко мне.
— У меня больше никого нет, — сказала я. — И все равно я перееду. — Я поцеловала ее. Она смотрела на меня, губы ее дрожали, а в глазах был ужас. Но потом она вдруг успокоилась и взяла себя в руки.
— Я постараюсь помочь тебе, — сказала она. — Я постараюсь. Я сделаю все, что смогу.
По дороге домой я думала только о практических вопросах переезда. Войдут ли вещи ребенка, пеленки, бутылочки, кастрюльки, банки, щетки и прочее в один чемодан? Разрешит ли шофер поставить коляску на крышу машины? Обойдусь ли я двумя платьями, парой белья и одной ночной сорочкой?
Так я дошла до дома и открыла калитку. Женщина, присматривавшая за Марком, стояла под деревьями уже в пальто и шляпе.
— Мистер Скелтон разрешил мне уйти. Он только что вернулся.
Я взбежала по лестнице и вошла в квартиру. Нэд стоял спиной к холодному камину, сунув руки в карманы, откинув назад свою маленькую птичью голову, словно собирался запеть. Он был бледен как стена, видневшаяся за его спиной, и, увидев меня, не переменил позы.
— Хорошо, — сказал он. — Можешь делать, что хочешь.
Вначале я не поняла. Я даже переспросила, что он сказал.
— Я отпускаю тебя. — Его глаза избегали встречаться с моими. — Я сделаю все, что ты хочешь, могу посылать тебе счета из гостиницы… Все, что хочешь. Что делают люди в таких случаях? Ты должна узнать, как мне вести себя, чтобы был повод для развода.
Наконец он посмотрел на меня, и в его глазах я прочла презрение; но это было презрение к самому себе, и оно сломило его.
— Да что же случилось? — воскликнула я. Мне вдруг отчаянно захотелось обнять его, сказать, что он не должен уступать мне, что мы попробуем начать жизнь сначала.
— Какое, черт возьми, тебе до этого дело? — сказал он. — Ты добилась своего. Пользуйся же этим.
Он сказал, что уходит. Если он мне понадобится, я найду его на Мэддокс-стрит. Резко повернувшись, он вышел из комнаты. Я слышала, как он ходит по спальне. Не прошло и пяти минут, как он снова вышел, держа в руках чемодан, который брал с собой во Фринтон и не успел еще распаковать, и другой, поменьше, который принадлежал мне. — Я верну его тебе на днях.
— Нэд, мы должны поговорить.
— Мы достаточно говорили. Я буду посылать тебе деньги.
Я сказала ему, что собираюсь работать.
Он густо покраснел, словно внезапно понял, что я примирилась с тем, что произошло, хотя именно этого он от меня и ждал.
— Это твое дело, — сказал он, помолчав. Мне казалось, что он хочет еще что-то сказать. Он сделал шаг вперед. Я ждала, что сейчас он подойдет, обнимет и поцелует меня.
Но он лишь гневно выкрикнул:
— Что же, смотри! Смотри на меня!
В глазах его сверкали слезы. Взгляд их был неподвижен, и, когда слезы совсем затуманили его, он смахнул их рукой.
— Я не смотрю, Нэд, — сказала я и опустила глаза. Я смотрела на узор ковра — темно-синие зигзаги по желтовато-коричневому полю, скромный и неопределенный рисунок в духе времени.
Нэд прошел мимо меня и вышел из комнаты. Я слышала, как захлопнулась за ним дверь. Я подошла к окну. Он медленно прошел по дорожке. Я ждала, что он подойдет к сыну, но он не сделал этого. Он даже не посмотрел в ту сторону, где под деревом в кружевной темно-зеленой тени спал Марк. Не в силах больше смотреть, я закрыла лицо руками и почувствовала, как они дрожат. Когда я снова посмотрела в окно, Нэда уже не было. Мимо прошел автобус, подняв с мостовой белую пыль и кем-то брошенную газету; медленно проплыв в воздухе, газета прилипла к фонарному столбу.
Я свободна, говорила я себе, но не верила в это. Мне хотелось, чтобы заплакал Марк и я могла бы взять его на руки, приласкать. Он был мне нужен, я хотела держать его на руках. Мне надо было что-то делать. Ибо меня вдруг охватил ужас пустоты, ужас окончательности того, что произошло, и тяжесть его была невыносимой.
Это мгновение запомнилось, как крюк, повисший над пропастью прошлого. Я смотрю на него, прижавшись к отвесной скале, пережидая, когда пройдет головокружение. Вокруг ничего — ни облачка, ни далекой полоски моря, лишь крюк на фоне белой пустоты, крюк, не отбрасывающий даже тени, жестокий и неумолимый образ, бесконечно одинокий, бесконечно печальный.
Улыбающаяся Айрис молча протянула мне руки и обняла меня так, словно мы были по-прежнему детьми. Отступив назад, она сжала руки под подбородком и окинула меня взглядом:
— Кристи! Сколько лет, сколько зим! — она опустила руки: — Что же ты, входи! Не можем же мы стоять в прихожей.
