Лиллиана дрожала с ног до головы. Когда он снова шагнул к ней, она с трудом выдержала его сверлящий взгляд. Он снова собрал в пучок ее волосы на затылке и потянул их назад, так чтобы ее лицо обратилось к нему.
— Тогда покажи мне, — хрипло проговорил он. — Покажи мне, что ты можешь быть и женой, и любовницей.
Когда были сказаны эти несуразные слова, Корбетт наклонил голову и захватил ее губы крепким властным поцелуем. Он держал ее мертвой хваткой; ее руки были зажаты между ними, и сначала она была слишком потрясена, чтобы как-то ответить. Но если ярость Корбетта и была подобна ужасному лесному пожару, который пожирает все на своем пути, она быстро разрослась в ад испепеляющей страсти, против которой Лиллиана оказалась беззащитной. Словно человек, неспособный сопротивляться тому, что губит его, она уступила грубому напору. Словно ничто из того, что было раньше, не имело никакого значения, она превращалась в мягкий воск для его безжалостной твердости.
Она вцепилась в шерстяную ткань его туники и притянула его к себе. Корбетт глухо застонал. Он выглядел как смертельно раненный, когда оторвался от ее губ. Потом он обеими руками сжал ее голову и заставил ее отклониться назад. Его глаза были черны как ночь, и все-таки в их глубинах Лиллиана видела мучительные сомнения, терзавшие его.
— Покажи мне, Лилли, — повторил он. — Покажи мне как женщина приходит к мужчине, которого выбрала сама. Соблазни меня. — Он снова застонал и еще раз приник к ее губам. — Заставь меня поверить этому.
Он сомневается в ней. Он всегда будет сомневаться в ней, подумала Лиллиана, и рыдание вырвалось у нее из груди. Но даже эта всепоглощающая печаль не могла погасить пламя, которое он в ней зажигал. Рассудком она понимала, что надеяться не на что. И все-таки ей хотелось верить — пусть даже она просто обманывала сама себя, — что он любит ее… что она нужна ему. Хотя бы в этот последний раз. Она знала, что его влечет к ней; это было странное, не похожее ни на что влечение, граничащее с отчаянием; не любовь, нет… но сейчас она будет считать это любовью.
Она потянулась к нему и, вложив в поцелуй всю душу, заставила себя подавить рыдания.
— Я люблю тебя, Корбетт. О, я люблю тебя, — шепнула она, когда он прижал ее спиной к зубчатому парапету.
Она не рассчитывала, что он услышит эти слова, но они были сказаны, и взять их назад ей было не дано. Она не могла бы сказать, услышал ли он; и, по правде говоря, не задумывалась об этом, потому что голова ее уже начала кружиться от его поцелуев.
Лиллиана потеряла всякую связь с местом и временем, Корбетт все глубже и глубже втягивал ее в водоворот исступления, порожденный тоской и желанием. Она так хотела его, что не могла сдержать невольную дрожь.
Корбетт втиснул свое колено между ее бедрами, и от этого вызывающе-хозяйского движения Лиллиану кинуло в жар. Одной рукой он ласкал ее грудь, а другой — поддерживал ее, склонившись над ней между массивными зубцами. Лиллиана обвила руками его шею, пытаясь удержать его голову и не дать ему оторваться от ее губ.
Она могла уступить ему здесь, сейчас, в ночной тьме, у холодных каменных стен Оррик-Касла. Она становилась все более и более податливой, она начала, как распутная девка, прижиматься к нему… и вдруг она почувствовала, что он отстраняется от нее.
Она изо всей силы вцепилась в него, она должна была его удержать! Он не прерывал поцелуя, и его язык творил с ее языком некий бурный чувственный танец… но он отдалялся, и она не могла заставить его остаться.
Вид у Лиллианы был самый плачевный. Юбка задралась, обнажив ноги, платье на одном плече разорвалось, а волосы в диком беспорядке развевались на ветру. Она стояла, отклонившись назад, в том самом промежутке между зубцами, где он сидел до ее прихода, и ей было понятно, что она выглядит совершеннейшей потаскухой. Но если он хочет от нее именно этого…
Корбетт тяжело дышал. Отступив на шаг, он медленно обвел ее настороженным изучающим взглядом, от которого кровь бросилась ей в лицо, и тут же Лиллиана почувствовала знобящий холод. Она с усилием выпрямилась, расправила юбку и попыталась натянуть на себя плащ. Но она не смела поднять глаза на Корбетта, опасаясь прочесть в его взгляде свой приговор.
Когда он наконец заговорил, голос его был неузнаваем, будто слова давались ему с трудом.
— Это не то, чего я хочу, — сказал он, и Лиллиане показалось, что чья-то холодная рука сжала ее сердце; потом он потер шрам у себя на лбу. — Ты просто идешь мне навстречу, Лилли, а этого недостаточно. Я хочу, чтобы ты показала мне свою страсть.
Встретив ее растерянный, непонимающий взгляд, Корбетт прерывисто вздохнул и отвел глаза в сторону.
— Я должен быть грубым и сказать тебе точными словами, чего именно я от тебя хочу?
И тут ее осенило. Все ее существо напряглось, когда она поняла: он хотел, чтобы она стала нападающей стороной, чтобы она побуждала его к любовным ласкам. Это было такое счастливое озарение, что она, не удержавшись, рассмеялась:
— О, Корбетт, да ведь именно это я и пыталась сделать в ту последнюю ночь в Лондоне, но ты…
— Не говори мне про Лондон, — отрезал он. — Ни слова не говори про Лондон. Просто делай так, как я прошу.
Лиллиане пришлось прикусить губу, чтобы снова не разразиться слезами. Да, он хотел ее так же пламенно, как она — его. Но в то же время…
Она откинула локон со лба и попыталась собраться с духом. Но в то же время он как будто твердо вознамерился не подпускать ее к себе.
Она направилась к выходу. Корбетт открыл для нее дверь, пропустил Лиллиану вперед и последовал за ней. Когда они спускались по крутым каменным ступеням, он не отставал от нее ни на шаг, и здесь, на промерзшей лестнице, она ощущала не только исходящее от мужа телесное тепло, но и леденящий холод чувств, разделяющий их.
Когда они достигли дверей господской опочивальни, — Лиллиана повернулась к нему:
— У меня есть одно условие, на котором я буду настаивать, — со всей возможной храбростью начала она.
— Нет.
Это слово, произнесенное совсем тихо, громом отдалось в пустой каменной башне. Лиллиана была бы рада зажать руками уши, лишь бы не слышать этого упрямого, злого ответа. Но она сделала другое. Не задумываясь, ни на что не рассчитывая, она подняла руки и притянула к себе его голову, чтобы он принял ее поцелуй. Это был рискованный шаг, и у нее не было возможности предугадать его последствия. Но, может быть, именно поэтому ее порыв заставил Корбетта сменить гнев на милость. Она хотела только попросить его оставить свое негодование за порогом, когда они войдут к себе в спальню, чтобы между ними не стали стеной темные чувства, измучившие их обоих. Но когда их губы слились в поцелуе, который был одновременно и пылким и нежным, Лиллиане показалось, что он уже принял условие, которое не позволил ей высказать.
