Тушка была отвратительной, твердой. Эммелина не понимала, что надо с ней делать, и, раздраженная этой ее нерешительностью, Гарриет швырнула курицу ей в лицо. Мамина качалка была пуста, и, увидев это, Эммелина расплакалась. Мужчина взял ее на руки, словно она была ребенком, и перенес в какое-то другое место, где она сразу перестала плакать. Но она в самом деле была ребенком. И ей было холодно. Он укрыл ее, укутав так, чтобы она не видела его лица, и тогда она начала задыхаться и снова заплакала. Кто-то запел. Но это был не материнский, да и вообще не человеческий голос. Какой-то призрачный звук. Словно ветер воет через губную гармонику. А она вдруг оказалась лежащей на кровати, и сбоку, уютно свернувшись калачиком, к ней прижался младенец. Простыни на постели были удивительно тонкие, может перкалевые, как в доме Магвайров. Наволочки вышиты. А в ногах сложено мягкое одеяло, но в нем нет надобности, так как ей очень тепло, хоть она и лежит нагая. Длинные волосы перекинуты через плечо и закрывают младенца. Она дотронулась до родничка на макушке, поцеловала пушистые волосики, впадинку на затылке – она оказалась невероятно, непередаваемо мягкой. Осторожно повернув младенца, чтобы взглянуть на него, она увидела лицо Мэтью. Слезы опять потекли у нее из глаз. И на этот раз их уже было не остановить.
Так в слезах она и проснулась. Осмотрелась, но еще прежде, чем вспомнила, где она, подняла с земли сумку и начала пробираться к дороге. В голове все смешалось. Сон по-прежнему воспринимался реальностью, окружающий мир был затуманен. Уверенно, словно приняв решение, она выбралась на дорогу и пошла в сторону Файетта. Когда кто-нибудь предлагал подвезти, соглашалась. Последнюю милю дороги прошла пешком, обогнула пруд и поздно вечером была дома.
Наутро она взялась за огород. Копала у южной стены. Куры, хотя и долго были не кормлены, уцелели, кудахтали наперебой и в кутерьме разбили несколько яиц. Как хорошо, что Мэтью устроил этот курятник. Теперь у нее было три петуха, двадцать несушек и дюжина с чем-то цыплят. Подцепив кусок дерна, Эммелина старательно стряхивала с лопаты как можно больше земли, а корку бросала в кучу помета, сложенного за курятником, чтобы употребить для унавоживания почвы в будущем году. Сейчас придется обойтись без удобрения, но, может быть, это не страшно, ведь земля здесь еще нетронутая. Она как раз думала, что вряд ли Эндрю откажет ей в семенах, – ведь это единственное, о чем она просит, – как вдруг увидела пастора Эйвери, верхом подъехавшего к дому.
Он еще не заметил ее. Спешившись, осмотрелся, словно решая, к какому дереву привязать лошадь, чтобы потом без задержек убраться восвояси. После некоторых колебаний остановил выбор на купе берез и обвязал поводья вокруг одного из стволов. Прислонив лопату к стене, Эммелина подолом отерла лицо. Он все еще не замечал, что она рядом, и это давало возможность понаблюдать за ним. Ей стало легче, когда она поняла, что он нервничает. Это напомнило о том, что, в конце концов, он, хоть и пастор, все же не высшее существо, а обыкновенный смертный.
– Доброе утро, преподобный Эйвери, – сказала она.
Он, вздрогнув, поднял глаза:
– Доброе утро, эх-хе… сестра Мошер.
– Значит, мой брак аннулирован?
– Да, – сказал он. – Да. Естественно.
Ее рука сама собой потянулась к вороту платья. Под ним на ленточке висело обручальное кольцо.
– Да, – повторила она. – Да. Естественно.
Они помолчали. Он смотрел себе под ноги и так крепко сжимал в руках Библию, что ей вспомнилась тринадцатилетняя Эммелина, перед отъездом в Лоуэлл сжимавшая в кулаке кусочек слюды.
– Проходите, пожалуйста, – проговорила она.
– Нет, – поспешно ответил пастор. – Нет, я не буду входить. Спасибо.
Она ждала его слов, и наконец он заговорил:
– Вы знаете, почему я пришел?
– Наверное, потому, что я попросила об этом?
– Нет, – ответил он с удивлением. – Я даже и не знал, что вы просили.
– Ах, вот как. Ну, тогда, я думаю, вы пришли, понимая, что я, конечно, нуждаюсь в духовной поддержке. – И так как он промолчал, добавила: —…Или по поручению моей семьи.
– Я не знал, что вы просили меня прийти, – повторил он. – И я никак не мог предполагать, что вам захочется этого.
– Но ведь причин предполагать, что я не верю в Бога, у вас нет, – возразила она.
– Вы совершили два тяжких греха.
– Но я же не знала, что делаю! В первый раз я была просто ребенком. Я даже не понимала, что мне грозит опасность совершить грех. Я считала, что только дурные люди грешат, не понимала, что и мне надо остерегаться.
Он глубоко вздохнул, и она с облегчением обнаружила, что по его лицу пробегают, сменяя друг друга, оттенки различных чувств. Правда, она не могла разгадать их, но они означали, что он действительно слышит то, что она пытается сказать, и, в отличие от Эндрю, воспринимает.
– Я увидела в Библии слово «прелюбодеяние», – сказала она и замолкла, потому что он тут же залился густым румянцем; потом продолжала: – Когда я спросила у мамы, что это такое, она ответила, что я узнаю, когда будет нужно.
Он слушал, судорожно сжав Библию в скрещенных на груди руках. Ей было даже жаль его, но она поклялась отныне говорить только полную правду.
– Мне было тринадцать, когда я приехала в Лоуэлл, – сказала она. – Я никого там не знала. Мастер в цехе, где я работала, стал очень по-доброму относиться ко мне. Как мне могло прийти в голову, что это толкает к чему-то дурному? Я видела в нем почти что отца.
– Он был женат?
– Да, женат. И в два с лишним раза старше меня. Я просто не знала, что делаю. Я любила его. Но любила невинно.
Закрыв глаза, он процитировал: «Если кто согрешит и сделает что-нибудь против заповедей Господних, чего не надлежало делать, по неведению сделается виновным и понесет на себе грех».
– Я и несу его, – проговорила она после паузы. – Меня обрекли лишиться ребенка. Потом обрекли во второй раз пережить эту потерю. Поклявшись отказаться от замужества и от возможности иметь других детей, я долгие годы жила с родителями и работала для них.
– Почему, возвратившись, вы не признались во всем матери? Почему не исповедовались пастору?
– С момента, как я вернулась, пасторы в нашем приходе все время менялись. А маме мне хотелось, очень хотелось рассказать. Я, как могла, пыталась подтолкнуть ее к расспросам. Но когда это не удалось… Я подумала: может быть, дело в том, что ей просто не вынести правды. Я не лгу, – прибавила Эммелина твердо. – Я промолчала не ради себя, а прежде всего ради нее.
Он отвернулся и сделал несколько шагов в сторону пруда, а она отошла к слюдяному камню и села на него, ожидая, когда он снова заговорит.
– Ваша сестра предполагает, – медленно начал он, – что, когда Мэтью Гарни появился в этих местах, вы уже знали, что он ваш сын, и действовали в сговоре с ним…
