же снисходителен по отношению к собственной жене. – Обращаясь к Гордону, он тем не менее внимательно наблюдал за Маккеем и заметил, как замер горец. – Еще не поздно взять назад брачные обеты, знаешь ли. А то не успеешь жениться, как…
– День еще не назначен, – перебил его Гордон. – Наша помолвка состоялась как раз перед тем, как я уехал на Скай.
Маккей не двинулся с места, хотя обычно он немедленно вставал и уходил, стоило кому-нибудь заговорить на подобные темы. Похоже, Лахлан ошибся в своих предположениях.
– Значит, у тебя еще есть время одуматься, – продолжил Лахлан. – Помяни мое слово: брак – все равно что «черная смерть» для души. Жены делают нас слабыми и уязвимыми.
Но вывести Гордона из себя ему не удалось: тот лишь улыбнулся.
– Одна гнилая виноградина не испортит вкуса вина в бочонке. Не все женщины такие, как твоя жена.
– И слава богу, – с содроганием произнес Лахлан.
Надо признать, Гордон прав: у каждого бывает черная полоса. Он не терзался из-за предательства Джулианы, но заплатил слишком дорого, чтобы быстро забыть. И уж точно он не прыгнет в эту сточную канаву еще раз.
Улыбнувшись, Гордон покачал головой.
– Кроме того, мне уже не отвертеться, даже если бы захотел. Контракт при помолвке связывает не хуже брачного. Теперь это дело чести.
– Честь не имеет никакого отношения к браку! – усмехнулся Лахман и опять взглянул на Маккея. – Какая она, твоя нареченная? Безобразная и толстая, как свинья или красавица вроде нашей графинюшки?
Гордон пожал плечами.
– Я не знаю.
Вот это поворот!
– Ты никогда ее не видел?
Гордон покачал головой:
– Нет, брак устроили наши отцы, – и добавил, будто это что-то объясняло: – Я воспитывался вместе с ее братом.
Насколько знал Лахлан, и старший Гордон, и Сазерленд были противниками Брюса.
– Ты ведь дружен с Сазерлендами, да, Святой? – саркастически спросил он у Маккея, заметив, что тот начал подниматься. – Ведь нареченная Гордона, Хелен Морийская, – дочь графа Сазерленда, и не было междоусобиц дольше и яростнее, чем между семьями Маккей и Сазерленд. Ты же видел ее?
Ладонь Маккея сжала рукоять ножа, которым он резал мясо и все еще держал в руке. Интересно!
– Да, – ответил он с воодушевлением пациента дантиста.
– Ты никогда ничего не говорил, – удивился Гордон.
Маккей равнодушно пожал плечами, хотя, как подозревал Лахлан, разговор задел его за живое.
– Мне казалось, это неважно.
Итак, Лахлан нащупал уязвимое место и намеревался вонзить туда отравленное копье.
– Так что же ты думаешь, Святой? Не придется ли Гордону выдуть бочонок виски, чтобы набраться храбрости перед тем, как вставить своей невесте? Или он будет счастлив вонзить своего дружка промеж ее мягких бархатных ляжек?
Похоже, это перебор, забеспокоился Лахлан: Маккей аж побледнел от гнева. Однако ничего не произошло: может, привиделось?
Нет, не привиделось.
– Ты, Макруайри, злобный ублюдок. Не знаю, какого дьявола Брюс решил, что ты нужен в отряде. Ядовитая гадюка ты, а не человек.
Лахлан улыбнулся.
– Именно этим я и ценен: более совершенного оружия просто не существует.
Он хотел было еще что-то добавить, однако встревоженное лицо Гордона заставило его прикусить язык.
Проснувшись, Белла вздрогнула и огляделась, а увидев незнакомые каменные стены, даже не сразу поняла, где находится. А когда память пробудилась, отчаяние и сердечная боль прошлой ночи обрушились на нее сокрушительной тяжестью. «Господи, молю тебя: защити мою дочь, спаси и сохрани!»
Бьюкен не сделает ей ничего дурного, по крайней мере в физическом смысле. Джоан – единственное, что связывало ее с мужем. Его злобные тирады, ревность и беспочвенные подозрения никогда не касались их дочери.
Бьюкен любил эту тихую девочку с большими задумчивыми глазами, если вообще был способен на это чувство. Джоан пошла в отца своими темными волосами, голубыми глазами и классическими чертами лица. И слава богу, а то среди множества ужасных обвинений, что за годы брака супруг предъявил Белле, было бы еще рождение внебрачного ребенка.
Когда родилась Джоан, Белле исполнилось всего шестнадцать – сама еще ребенок! Она помнила, как сидела на огромной деревянной кровати с младенцем на руках и ждала, когда придет муж посмотреть на это крошечное сокровище.
В эту минуту она могла бы простить ему все, даже жестокость и грубость в их первую брачную ночь, когда он забрал ее невинность. В пятнадцать лет Белла была слишком юна для постельных утех, но граф вел себя как животное в брачный период: сгорая от нетерпения, сорвал с нее одежду, опрокинул на кровать, силой раздвинул ноги и вонзился в нее, нисколько не заботясь ни о ее возрасте, ни о невинности.
Подумать только: до свадьбы она считала его очень привлекательным: темные волосы, голубые глаза. Да, он был намного старше, но это ничуть не умаляло его мужской силы. Он был посвящен в рыцари самим королем Александром в возрасте двадцати одного года. Он не выделялся ростом, но был силен, с плотным мускулистым телом воина.
Но очень скоро она возненавидела его физическую силу, которая поначалу казалась столь привлекательной, и его полную власть над ней.
С рождением дочери многое изменилось, и Белла могла бы забыть о разочаровании первого года брака, прояви муж к ней хоть чуточку доброты. Хватило бы одного ласкового слова, одной ободряющей фразы. Ей бы увидеть хоть немного любви в его взгляде вместо привычных вожделения и властности.
Но Бьюкен лишь мельком взглянул на нее и брезгливо проговорил:
– Наверное, надо почаще делать тебе детей: разжирела, как старая корова, – такой тебя точно никто не захочет.
Его слова убили всякую надежду на счастье, иллюзий не осталось: она для него лишь шлюха, а он ее ревнивый повелитель.
Она платила ему единственной монетой, что была в ее распоряжении: уступала его притязаниям со стоическим безразличием, только выполняя долг. Чем больше старался он ее унизить – пытался спровоцировать на резкость, чтобы подвергнуть избиению, – тем холоднее она становилась, а потом ее чувства и вовсе умерли.
Страшнее всего были его подозрения и ревность. Кто же виноват, что мужчины смотрят на нее! Одевалась Белла более чем скромно, тщательно зачесывала и приглаживала волосы, как монашка, но муж продолжал обвинять ее. Якобы она строит мужчинам глазки и призывно улыбается.
Она перестала появляться при дворе короля, пряталась в задних комнатах, когда приезжали гости, но он считал, что это всего лишь хитрые уловки, и обвинял ее в том, что она сбегает из дому для встречи с любовниками. Поскольку оскорблениям и обвинениям не было конца, она перестала оправдываться и взывать к его разуму и мало-помалу стала одеваться так, как ей хотелось, причесываться так, как
