лишь выступы и карнизы, вымытые дождями и отполированные влажными западными ветрами, оставались по-прежнему светлыми.
Отель был обнесен невысокой каменной стеной. Нужно было миновать двое ворот, окованных железом, чтобы попасть во внутренний двор, мощенный мраморными плитами, с колодцем, фигурным фонтаном, статуей Пресвятой Девы в резной нише и крытой галереей. В глубине двора высился сам отель — каменный, с узкими высокими окнами, с парадной низкой лестницей, бегущей в разные стороны, с крошечными балконами под белоснежными остроконечными наличниками и с башенками на двускатной черепичной крыше. На одной такой полубашенке-полубеседке развевалось знамя Бофоров.
В это свое жилище, доставшееся по наследству после смерти старшего брата, и вернулся лорд Эдмунд Бофор после разговора с королевой. Спешился, не отвечая на поклоны, прошел через первый двор, полный самого разного люда — солдат, просителей и клерков. Стремительно поднялся по лестнице, на ходу отдавая оруженосцам то плащ на собольем меху, то перчатки с пряжками, то тяжелую шляпу-тюрбан, украшенную алмазом. Не остановившись ни на миг, вошел герцог Сомерсет в главный зал отеля, где уже был готов стол для ужина и дышал жаром огромный камин.
— Можете поздравить меня, достопочтенный отец, — произнес герцог, замедляя шаг. — День начался на редкость неудачно, но закончился полной победой, и я думаю, что вы порадуетесь этому вместе со мной.
На длинном столе, застланном тяжелой алой скатертью, были расставлены закупоренные графины с вином, разложены серебряные ложки, тарелки и солонки. Слуги засуетились при появлении хозяина. Была подана вода в золоченой миске и тонкие полотняные полотенца. Оруженосец, бесшумно приблизившись, принял у сюзерена бархатный упланд и тут же удалился. Герцог, вытирая руки, повторил:
— Да, святой отец, это большая победа.
Слова эти были обращены к священнику в сутане францисканца — точнее говоря, простому монаху. Доселе тот молча сидел по правую руку от герцогского кресла, а теперь поднялся. Это был высокий, очень худой человек, на первый взгляд грубый и некрасивый. Простая сутана и капюшон не скрывали худой жилистой шеи; широкие рукава одеяния падали вниз, открывая сложенные на груди тощие смуглые руки. Монаху было лет пятьдесят пять или даже все шестьдесят. Яйцо, длинное, угловатое, с выступающими скулами и скошенным подбородком никак нельзя было назвать привлекательным. Тонзура, выбритая на смуглом большом черепе, была окружена венчиком белоснежных волос. Волосы эти являли собой странный контраст темной, почти бронзовой коже и глубоко сидящим, блестящим глазам, большим, угольно-черным. Нос был велик и длинен, рот широк и тонок. Если бы не пыл и мудрость, угадывавшиеся в блеске глаз священника, его внешность можно было бы счесть даже отталкивающей.
Этот монах, очень похожий на других таких же братьев-францисканцев, шатающихся по всему белу свету, был тем не менее важной особой. Его звали отец Кристофер Гэнли. Ему исполнилось пятьдесят шесть лет, и почти тридцать из них он состоял при герцоге Сомерсете в качестве капеллана и первого советника.
С его мнением Эдмунд Бофор считался.
— О какой победе вы говорите, милорд? Целый день я не знаю, где вы и что с вами. В полдень этот мальчишка Рольф, ваш оруженосец, явился весь избитый и рассказал, будто вас чуть не арестовали в парламенте и что люди Йорка всем скопом кинулись вас бить. Что вы называете победой? Разве только то, что вам удалось оттуда выбраться? — Отец Гэнли коснулся креста у себя на груди: — Что ж, не будем гневить Господа. Того, что вы живы, вполне достаточно.
— Э-э, достопочтенный отец, прекратите, наконец, причитать. Вся беда в том, что вы еще ничего не знаете. — Герцог усмехнулся: — Что ж, я без ложной скромности скажу вам: вы видите перед собой первого человека в Англии.
— Первый человек в Англии — это король, милорд.
— Полно, полно, отец мой! Кто верит в эти басни? Первым человеком теперь буду я! — Герцог сделал слугам знак подавать на стол. — Йорки проиграли, а в моем гербе, клянусь распятием, следовало бы теперь изобразить рядом с решеткой и феникса. Сегодня я просто возродился из пепла…
Складка между белоснежными лохматыми бровями священника разошлась, очертания лица стали мягче:
— Вы сняли камень с моей души, милорд. Вы не стали бы радоваться попусту, стало быть, вам воистину есть чем гордиться. Я жду вашего рассказа, лорд Эдмунд, и надеюсь, что смогу вам пригодиться.
— Да-да, но сперва вы окажете мне честь и отужинаете со мной, а затем поведаете, как обстояли дела здесь, пока меня не было. Кроме того, надо непременно поднять кубки за ее величество… Какое вино нам подано? — Сомерсет раздраженно обернулся к своему виночерпию: — Что это ты сейчас поставил на стол, плут?
— Эль и черный портер, с позволения вашей светлости.
— Да поди ты! Пить эль за здоровье королевы? Подать лучшего бургундского, да поскорее, не то я прикажу тебя высечь, болван!
Виночерпий метнулся выполнять приказ. Пока продолжалась война, пить французские вина считалось в Англии роскошью — они не только стоили дорого, но и трудно доставались. Однако герцог, как всегда, предпочитал любому элю бургундские и бордосские вина с благодатных земель Франции, и это было одной из причин, почему он не хотел продолжения войны. Лондонские купцы и перевозчики, страдавшие от военных тягот и из-за блокады терпевшие убытки, были в этом вопросе единодушны с лордом Бофором, и высокородный вельможа, сам на то не обращая внимания, выражал их чаяния.
— Говорите же, говорите, отец Гэнли. Я весь обратился в слух.
Голос священника звучал ровно. Он поведал о том, какие посетители нынче были, какие вельможи заявили герцогу о своей поддержке. Оказывается, могущественный граф Уэстморленд, хоть он и один из Невиллов [12], чего-то не поделил с родственниками и испытывает теперь неприязнь и к ним, и к Йорку — так было бы неплохо воспользоваться его силой и привлечь на свою сторону… От его светлости герцога Эксетера [13] прибыл гонец с сообщением, что у кентского побережья схвачен человек с предательскими письмами, сочиненными, по всей видимости, самим Йорком. Человек этот, желавший разжечь новую смуту в Кенте, брошен в узилище, и герцог Эксетер хочет посоветоваться по поводу его дальнейшей судьбы. А вот Томас Юнг, представитель Бристоля, к сожалению, еще не схвачен, ибо находится в доме Йорка и взять его оттуда нет никакой возможности.
— Все это не беда, — отозвался герцог. — Мы исправим дело.
— Как вы думаете это сделать, милорд?
— Просто, отец Гэнли: велите прислать сюда писца, и я продиктую приказ.
— С каких это пор Йорк повинуется вашим приказам, милорд?
Герцог усмехнулся углом рта:
— Это будет приказ короля.
