У Ребекки я встретила щуплого пожилого господина с седыми висками, но без единой морщины на лице. Он говорил с легким французским акцентом. Кажется, первая жена его была француженкой, и к тому же почти четверть века он читал в Парижском университете лекции по психологии. Звали его Джеймс Брэдли.
— Он очень, очень знаменит, — трубила Ребекка, — почти так же знаменит, как и я. Поэтому мы с ним вполне понимаем друг друга. Он презирает этих лондонских подонков, делающих вид, что они актеры. В Пенсалосе чайки лучше говорят по-английски, чем теперешние актеры. Не правда ли?
Не считая свои вопросы пустым ораторским приемом, Ребекка застыла с чашкой в руках, ожидая, когда мы сформулируем свое мнение относительно английского языка чаек и лондонских актеров.
— Я никого не презираю и никогда не беседовал с чайками, chere amie, но всегда восхищался вашей великолепной дикцией.
Профессор успешно обошел все рифы, а я торопливо добавила.
— О да, сейчас это редкость.
Только после этого носик серебряного чайника наклонился над чашками, и вслед за этим Ребекка пододвинула профессору кувшинчик с каплей молока на донышке.
— Прошу вас, Джеймс, не отказывайте себе в этом. В Труро ваша экономка наверняка не дает вам сливок к чаю. А я не признаю молока.
Я наблюдала за тем, как Ребекка, играя комедию в собственном салоне, как всегда, не отличает театральной бутафории от реальной действительности, и вместе с тем меня все время преследовала мысль, не причастен ли этот профессор из Труро к теперешнему увлечению Михала архитектурой, а может быть, и к идее «спасения человека».
— Кажется, Труро очень занятный город, он интересен своей архитектурой? — спросила я.
— Любой город в этом смысле представляет какой-то интерес, потому что архитектура весьма отчетливо отражает человеческие потребности, — снова уклончивый ответ.
— Но у вас, кажется, особое пристрастие к архитектуре, не правда ли?
Профессор быстро взглянул на меня.
— Занятно, что вы задаете мне такой вопрос. В последнее время под влиянием одного молодого поляка я и в самом деле увлекся архитектурой. Он рассказывал мне, что их столица варварски разрушена нацистами. Люди там живут в подвалах и в каких-то норах.
Он заглянул на дно кувшинчика со «сливками», отодвинул его и вдруг оживился.
— A propos![6] Может быть, вы знакомы с друзьями этого юноши? Он живет здесь в Пенсалосе. У каких-то супругов. Он англичанин, она полька… Кажется, люди не слишком состоятельные, у них нет телефона.
Божественная Ребекка обернулась, показав на меня.
— Она тоже из Польши, и у нее сын поляк. Очаровательный молодой человек. Он свистит, как соловей. Обожает Шоу. Но она вдова, и у нее есть телефон.
Я уже привыкла к тому, что Михал всегда «запутывает след» и что в нем заключена целая дюжина самых различных людей. Но, что самое скверное, я тоже втянулась в эту игру.
— Молодой поляк в Англии не такая уж редкость, — заметила я. — А этот ваш знакомый — архитектор?
Профессор улыбнулся:
— Он пока еще никто. Но я дал ему совет, если он и в самом деле хочет помочь людям в своей стране, неплохо бы ему посвятить себя архитектуре. Признаться, я даже обещал оказать ему поддержку.
— Вот как! Счастливый юноша.
Он просиял.
— Я очень к нему привязался. К тому же он оказал мне огромную услугу. Подыскал идеальную секретаршу. — Глаза у него загорелись. — Представьте себе, chere amie, — обратился профессор к Ребекке, — он привез ее ко мне как раз на праздники. Это юное существо, прелестное, словно майское утро. Но самое главное, что она пишет под диктовку две тысячи слов в час, не перевирая научных терминов и не будучи при этом синим чулком, хотя и изучает психиатрию.
Ребекка зловеще рассмеялась:
— Дорогой профессор, все это звучит слишком хорошо, чтобы можно было рассчитывать на благополучный конец. Насколько я понимаю, едва ли эта девица изучала медицину для того, чтобы просто остаться секретаршей у знаменитого ученого, если только она не собирается за него замуж.
Профессор хотел было что-то возразить, но отказался от своей попытки, и победный бас Ребекки загремел еще громче:
— А не кажется ли тебе, my dear man[7], что у этой жемчужины роман с твоим архитектором и что, она приехала сюда для того, чтобы быть поближе к нему?
Профессор поморщился:
— Дорогая Ребекка, Кэтлин — ирландка из небогатой семьи, дома у нее ужасная обстановка, отец Гарпагон, мать сумасшедшая. И потом эта работа в больнице… Как долго она здесь пробудет, я не знаю… А что касается юноши, то с тех пор, как он ее привез, я его почти не встречал. И она тоже почти не выходит из дому. У меня большой парк. С утра — работа. Перед ленчем — теннис. После ленча — отдых. И снова работа. Вечером — шахматы и музыка. Она даже письма получает редко, и при этом, кажется, вполне довольна жизнью.
Дома я как-то удержалась от расспросов. Злой дух — мой вечный страх за сына — на время был усыплен. Михал повеселел, а вместе с тем сделался серьезнее. Он всецело был занят своими книгами по архитектуре. Что-то подчеркивал, делал выписки. Посылал письма, которые от меня прятал, и, должно быть, получал ответы до востребования, потому что наведывался на почту. Иногда, вместо того чтобы звонить из дому, спускался вниз в автомат. Сказал, что не хочет утомлять меня своими долгими разговорами по телефону. Гитару он совсем забросил. И каждый раз подробно докладывал, куда и зачем идет. Чаще всего он уходил к морю, откуда возвращался голодный, промокший, пропахший макрелью и веселый. Кроме рыбы он приносил еще и водоросли для удобрений и сушил их в саду. Я с удивлением думала о том, как много возможностей заложено в каждом человеке, ведь теперешняя жизнь Михала не имела ничего общего с той давнишней варшавской рутиной. И не могла себе ответить на вопрос, какой образ жизни больше отвечал его натуре и кто больше изменился: он или я?
В таверне «Люгер» Михал часто встречал богатую американку Кэт и ее любовника, местного рыбака. Его очень занимал тот факт, что она охотно рожает детей от простых рыбаков, не имея в виду замужества. У нее уже были две дочери. Отец одной из них — смуглой, черноволосой, с глазами, словно маслины, — был рыбак с Капри, отец другой — белокурой и длинноногой — рыбак из-под Осло; сейчас она снова ждала младенца от Джека из Польперро, который охотно изменил бы рыбам ради богатой жены. Но она уверяла, что мужчина нужен ей только на одну ночь, ночь зачатия.
Михал проговорил со мной об этом весь вечер.
— То, что ока не хочет выходить замуж, это я понимаю. Я тоже никогда не женюсь. Любовь по принуждению скоро перейдет в ненависть. Но зачем ей дети? Люди обязаны любить своих детей, законные они или нет, и поэтому начинают их ненавидеть. Мама, а у тебя в Англии были дети?
