Ознакомительная версия.
В общем, если судить по Леокардии, да прибавить то, что рассказывают о Гордееве, то я многого жду от знакомства с младшими отпрысками пересечения этих родов.
Что же до прочих…
Софи отложила перо и молча уставилась в выведенные на окне морозные узоры. Стеклянные глаза бессмысленно глядели в стеклянное окно. Неожиданно теплым, розоватым бликом множился в узорах огонек керосиновой лампы.
«Хорошо, что моего отражения нет,» – равнодушно подумала Софи. Последнее время она избегала смотреть в зеркала. И речь шла вовсе не о том, что девушка считала свой нынешний вид не соответствующим каким-то там критериям или представлениям. Никакой болезненности или утомленности в ее облике также не замечалось. Все было и проще, и страшнее. По каким-то непонятным причинам в зеркалах Софи перестала узнавать себя.
Как там говорил кто-то из великих французов? «История не наука, она искусство, и человек преуспевает в ней только воображением». Как же его звали? Неважно. Ей, Софи, говорил об этом Эжен. Именно его слова, его мягкий, истинно французский, грассирующий голос она помнит. Пусть будет так. Вот сейчас, сидя за этим столом, она создаст ту историю, которая будет удобна и необременительна. И эта история, созданная ее воображением, станет искусством. Элен непременно понравится. И другим тоже. Эжен понял бы, почему она так делает.
Никому не следует знать, что у нее внутри. Это можно пережить самой, но переживать еще и чужое сочувствие – невыносимо. Нельзя ни понять, ни принять. Папа, Эжен, Серж… Только терпеть, стиснув зубы. Кто смотрит из зеркала? История, становящаяся искусством. Но как же будет дальше? Да как-нибудь будет, потому что не бывает же так, чтобы вообще никак не было…
– Софи! Ты опять грустишь? – низкий, но вместе с тем пронзительный голос Леокардии пробудил Софи от состояния тупой мечтательности. – Пишешь домой? Это дело… Хочешь поесть?
Софи отрицательно помотала головой.
– Тебе дело надо найти, чтоб отвлечься. Будешь мне в амбулатории помогать? Вместе с Надей?
– Это нужно? Я в медицине совсем не понимаю. Надя говорила со мной, она много знает…
– Для тебя нужно. Считается, отвлекать себя делом – прерогатива мужчины. Что ж женщине? Лить бессильные слезы?
– Я не лью слез.
– Правда. Ты сильная девочка, я вижу. Ты молчишь, пишешь что-то. Стихи?
– Нет, письма. Подруге. Она ничего про Сибирь не знает.
– Про Сибирь вообще никто ничего не знает. Нет познающего элемента. Ссыльные все, да мамонты, вроде моего дорогого супруга. Остальные способные мыслить люди делают деньги, деньги и еще деньги. Вроде моего зятя (?). Когда я училась в Екатеринбурге, там один мещанин стихи написал:
«У нас пока в Сибири два предмета
Мозольный труд и деловой расчет,
Всем нужен хлеб да звонкая монета,
Так любознание кому на ум пойдет?»
Может, стихи и не ахти какие, но схвачено точно. Половина общества насильно выключена из процесса…
– Пьют? – Софи из вежливости постаралась принять участие в беседе.
– При чем тут!.. Водка – зло, конечно. Я не о том. Я женщин имею в виду.
– Женщин? А как же надо? Чтобы они инженерами служили? Или в чиновниках? На приисках в раскопе?
– Почему нет? Должен быть выбор – это главное. Сейчас все пути перекрыты. Даже глотка воздуху нет. Женщина нигде ничего не может, не имеет права…
– Да-а? – Софи слушала уж с подлинным любопытством. Именно в этом доме слова об абсолютном бесправии женщин звучали особенно пикантно.
Леокардия Власьевна уловила иронию. Сказала с вызовом:
– Да, милочка, везде! И здесь!
– Где же? – наивно глядя, Софи лишь подлила масла в огонь. К ее изумлению, Леокардия шагнула к полке с мужниными книгами и выхватила из стройного рядка синий том латинской грамматики, изданный к тому же во Франции.
– Здесь!
– ?! – Софи стало нешуточно интересно, как хозяйка из латинской грамматики станет доказывать женское неравноправие.
– Вот тут, гляди-ка, – Леокардия раскрыла грамматику на параграфе, касающемся мужского рода имен существительных. – Ты ведь по-французски читаешь? Читай: «Требует грамматического предпочтения на том основании, что мужской пол – благородный пол – le sexe noble». Каково?!
– Невероятно! – Софи рассмеялась. И тут же подумала о том, что Эжена очень позабавила бы эта история. Словно наяву услышала за своей спиной его негромкий мягко-раскатистый смех. Сейчас можно обернуться и обсудить вопрос о том, что французы, имея такую латинскую грамматику, наверняка недооценивают женщин. А их хваленая французская галантность – всего лишь маска, которая… Нельзя!
– Дело, дело, и еще раз – дело! – сказала между тем внимательно наблюдавшая за девушкой Леокардия Власьевна, рубя ладонью воздух таким образом, словно шинковала капусту. – Я по себе знаю. Любая потеря – вроде больного зуба. Как ни повернись, сразу вспомнишь. Только загрузить себя вот так, под завязку, – широкая, энергичная ладонь развернулась на 90 градусов и едва не рубанула по жилистой шее, на которой совершенно по-мужски обозначался кадык. – Вот так! И сразу отпускает. Ты слышишь?
– Слышу, Леокардия Власьевна. Спасибо. Я думаю, вы абсолютно правы.
К ночи дом затих. Софи никто не беспокоил (видимо, Леокардия дала указания дочерям). В какой-то момент бесцельное сидение за столом сделалось совершенно невыносимым. Осторожно ступая, девушка спустилась из мезонина, не одеваясь, прошла сквозь темную гостиную и сени, и вышла во двор с заднего хода, через который хозяйка принимала пациентов амбулатории.
На темно-зеленом небе светили изумрудные звезды. Бледно-лиловая, почти полная луна с синяками под трагическими глазами почему-то казалась ненужной. Мороз к ночи усилился, снег сухо скрипел под ногами. Темно-фиолетовые лунные тени падали через сугробы наискосок, как мимы-артисты, изображающие предельную утомленность. Софи стояла посреди двора с непокрытой головой, в юбке и кофте. Мороз не беспокоил ее, потому что внутри было так же холодно, как и снаружи. Наоборот, в какой-то, сразу же замерзший на легком ветерке миг, она вдруг ощутила желание снять с себя вообще всю одежду и подставить обнаженное тело лунным лучам.
В отличие от всех братьев и сестер, Софи никогда не простужалась и не болела ничем, кроме расстройства желудка – следствия чрезмерного употребления сладостей и иных вкусных вещей. Болезнь есть не что иное, как согласие человека болеть, отсутствие у него (или незнание им) другого выхода из сложившейся ситуации. Неизвестно откуда, но Софи знала это всегда. И не соглашалась. Сейчас она почти готова была согласиться. Провалиться в милосердную горячку, оправдать ожидания хозяев, не помнить, не знать, не думать… И тихо угаснуть на жестких руках горестно вздыхающей, все понимающей и цитирующей графа Толстого Каденьки… Могу ли я?
Ознакомительная версия.
