Сегодня она купила нитки и возвращалась домой. В самом начале первой улицы еврейского квартала была полуразрушенная каменная лестница. Когда-то здесь был и большой дом, но от дома и вовсе ничего не осталось, камень разнесли на другие постройки. А лестница еще оставалась. И сейчас вокруг теснились люди; впрочем не так уж много и все больше мужчины. Одни из еврейского квартала, другие с ближних улиц христианского города. Она увидела человека, стоявшего на верхней ступеньке и говорившего. Для того, чтобы разглядеть его, ей надо было подойти поближе. Но она уже и так знала, что это он. От волнения она не сразу могла понять, что же он говорит, слышала только звучание его голоса. Затем все же она решилась, подошла поближе, совсем узнала его и вслушалась. Первые его слова, которые она услышала, вызвали у нее легкое недоумение. Но тотчас она поняла, увидев, как он размахивает руками, что он просто изображает комически площадного проповедника. И в голосе было нарочитое воодушевление; и то, что он говорил, в сочетании с этим его голосом и с этими взмахами рук, было, пожалуй, даже и забавно, даже смешно. Но она вдруг так больно почувствовала его таким одиноким. Его одиночество было одиночество безумного в толпе людей, каждый из которых на свой лад разумен. И это одиночество было ей сродни, она это одиночество понимала. Но она боялась, что кто-нибудь грубо скажет ему о его безумии и тем обидит его. Хотя ведь она знала, что все его любят и обижать не станут. Для всех его безумие давно стало обыденным. И никто, наверное, не мог бы обидеть его. Только она сама. Потому что она так остро и больно чувствовала его безумие и возможность обиды; и она могла сказать ему, что он безумен, болен, и потому, должен беречь себя; и вот этим самым она бы и обидела его…
Она подошла ближе и, кутаясь в покрывало, встала рядом с какой-то женщиной, сбоку у лестницы. Сердце сильно билось.
Он, между тем, продолжал говорить.
— Мое существо как бы поделено на две части, на христианскую и иудейскую. Но поскольку ложкой дегтя можно испортить бочку меда, то половиной бочки другую половину тем более. Следовательно, для большей простоты можно полагать меня иудеем. Какова же моя вина перед христианами? Христиане верят, а я верю христианам, что иудей — это плохо, страшно, ужасно. Поэтому я виноват. И вина моя никогда не будет прощена, потому что нельзя ведь изменить иудея, который плох сам по себе.
Есть и другие подтверждения плохости иудеев. Посмотрите, например, на их лица. Это или кривой нос, — говоривший быстро указал пальцем на одного из стоявших поближе к нему; тот невольно дернулся назад, и многие рассмеялись. — … или кривой нос, или черные, да еще вьющиеся волосы и неприятное выражение лица, — теперь говоривший провел ладонью легко по своим волосам и состроил смешную гримасу; затем заговорил дальше. — А ведь некоторые так картавят! И во всех иудеях чувствуем мы некую инородность по отношению к христианам. Дух у них другой. У нас чистый, а у них грязный… — он как-то по-детски потер согнутым пальцем под носом и всем снова сделалось смешно… — Но мы люди добрые, пусть живут. Но не делайте нам плохо!
Еще один вопрос — заговор иудеев против христиан. Ох, и болит сердце от этого вопроса! Но убивать их нельзя, пока вина не доказана. Впрочем, не все так полагают. Иные полагают, что иудеи хорошие люди, а живут здесь Бог знает почему. Ну, вот и все. Правда, интересно, а что думают другие?.. — Он еще стоял на ступеньке. Все смеялись, говорили. Но ничего обидного для него не было.
Он увидел ее. Пока говорил, он был увлечен своими этими словами, и тем, как он размахивал руками и строил комические гримасы; и тем, как, и с какими выражениями на лицах и с какими словами слушали его. Но вот он замолчал и сразу увидел ее, будто глаза у него открылись. Он уже видел ее прежде? Или никогда не видел? Нет, видел. Как будто отражение в воде. И ему сейчас захотелось смотреть на нее. Он не сводил с нее глаз. Хотя если и можно было так смотреть на нее, то не из-за красоты; красоты не было; а из-за какого-то странного уродства. Она немного отпустила покрывало и стали видны ее растрепанные посекшиеся темные с множеством путанных серебряных нитей волосы — космы. Глаза ее глядели с какой-то бессмысленной, почти шутовской, и отчаянной тоскливой печалью. Губы у нее были большие и запекшиеся. И щеки впалые, и все лицо какое-то вытянутое и тяжелое…
Он прежде видел ее. И что-то другое он видел, что было ее противоположностью, и потому было странно похоже на нее. Было противоположностью и потому и было похоже…
Он видел ее прежде. Он даже знал, кто она; и почему-то сейчас позабыл. И не мог сейчас определить, откуда она. Хотя он знал, откуда она. Просто у нее никогда не было такого покрывала с блестками и маленького золотого колечка в ноздре, как многие женщины в еврейском квартале ходили…
Почудилось ему, что видел ее прежде. То есть да, конечно, видел; но никогда не смотрел на нее так внимательно, как теперь смотрел. Она была небольшая, худая довольно…
Понял, что она видит себя хрупкой беззащитной девочкой старой с голосом нежным. И вдруг ему показалось, что вот то, как он увидел ее сначала, исчезло; и он теперь видит ее такою, какою и она сама видит себя; даже он первый увидел ее такою и это передалось ей…
— С каждым человеком можно договориться, — сказал он всем. — Каждому человеку можно доказать его доброту. Надо сказать «добрый человек»… каждому человеку…
Вдруг он понял, что ей нельзя просто сказать «добрая»; она его не послушает и не поверит ему. На это «добрая», «добрый» он тратит много сил своей души, но она все равно не послушает и не поверит. Она поверит только если он будет любить ее. Но он согласен любить ее. Потому что если он будет любить ее, она будет добрая. А если она будет добрая, она позволит ему тратить силы души на других людей. А если он не будет любить ее, тогда ее злое одиночество будет сковывать его душу…
Она уже почувствовала, что он ее любит. Но она не верила и потому вдруг заговорила со всеми, громко и раздосадовано. Но она говорила интересно и он стал слушать ее. И другие стали слушать…
— Однажды в один город пришел один торговец странный, — говорила она. — В этом городе было много крыс и мышей, и они много вреда доставляли людям. И торговец вышел на площадь и стал громко кричать, что он спасет город от крыс и мышей, потому что он готов продать людям удивительный порошок. Любую мышь, любую самую назойливую крысу этот порошок уничтожит мгновенно. И под эти его зазывания собралась огромная толпа. И люди принялись покупать чудодейственный порошок. Все свои запасы порошка торговец распродал и ушел из города. Спустя год несколько жителей этого города оказались по своим делам в другом городе. И там, на площади, вдруг встретили торговца порошком. На этот раз, впрочем, он порошком не торговал, а куда-то шел с важным видом и хорошо одетый. Но жители того первого города, купившие в свое время у него порошок, тотчас узнали его и кинулись к нему. Однако он убегать от них не стал, хотя им бы именно это показалось естественным; а, подняв скругленные руки, спросил даже с некоторой торжественностью:
