— Работники заболеют и умрут, — произнесла Консиенсия ровным голосом, не отрывая взгляда от клубов дыма, поднимавшихся над очагом. — Они сгорят.
Ана посмотрела на очаг, словно пытаясь разглядеть какой-то секрет, но, кроме дыма, ничего не увидела.
— Тебе просто приснился страшный сон, милая. — Она погладила девочку по щеке.
— Я вижу это, сеньора, — возразила Консиенсия. — Они заболеют. Солдат велит дону Северо сжечь их.
— Где ты такое услышала?
— Это огонь, сеньора.
Ана передернулась. Ее малышка-подкидыш, которая, вместо того чтобы играть с другими детьми, собирала травы, кажется, общалась с неведомыми силами. Ана присела и обняла горбунью:
— Ты не должна говорить такие вещи, моя хорошая, это грех. Встань на колени, и давай прочтем «Отче наш».
— Но я вижу, сеньора, они заболеют, и солдаты…
— Довольно, Консиенсия! Огонь не может говорить. А теперь вставай на колени и молись.
Консиенсия исполнила приказание, но Ана не смогла избавиться от благоговейного ужаса, который охватил ее при виде напряженного взгляда малышки и ее недетской уверенности в своей правоте.
Поглощенная размышлениями о предсказании Консиенсии, Ана не заметила прачку, которая возвращалась с реки и несла на голове ведро воды. Ана встала, чтобы отряхнуть с юбки пыль, как раз в тот момент, когда Нена проходила мимо. Женщины столкнулись, и прачка потеряла равновесие. Ведро накренилось и упало, облив обеих водой, предназначенной для бараков.
— Простите меня, сеньора, я так виновата, — запричитала Нена, отступая на безопасное расстояние и кланяясь.
— Ты не виновата, Нена, — успокоила служанку Ана, а Консиенсия своей юбкой принялась вытирать ее платье.
Из дому выбежала Флора.
— Глупая девчонка, смотри, что ты наделала! — закричала она на Нену, промакивая руки и блузу хозяйки кухонным полотенцем.
— Я не виновата, — повторила Нена слова Аны.
— Забирай ведро и иди занимайся своим делом, — приказала Флора, поскольку более высокий статус личной горничной давал ей право командовать другими слугами.
Прачка подхватила опрокинутое ведро и помчалась к пруду, чтобы набрать воды. А Флора и Консиенсия продолжили приводить в порядок платье Аны, которая, перекрестившись, испуганно смотрела на темно-красное пятно, расплывающееся по твердой, утрамбованной глине двора.
Жизнь прачки Нены проходила возле воды, в воде или на воде и связана была с водой. Ее самое раннее воспоминание: мать стирает белье в реке, привязав дочку к спине. Она родилась на берегу моря, тоже на сахарной плантации, где хозяева говорили на другом языке.
Однажды ночью, когда Нене было около десяти лет, мать разбудила ее и, приказав вести себя тихо, вывела на улицу сквозь дыру в задней стене барака. Лесными тропинками они пробрались к скалистой бухточке, где мальчишки ловили осьминогов.
Мама и Нена вместе с другими мужчинами и женщинами по острым камням подобрались к плясавшему на волнах плоту, который двое мужчин старались удержать на приливных волнах. Все взобрались на поверхность из бревен и бамбука, а мужчины поплыли рядом с плотом, толкая его прочь от скал, пока ветер не подхватил одинокий парус, установленный в центре. Тогда двоим невольникам помогли вылезти из воды. Беглецы в страхе смотрели, как прибрежный холм, служивший им домом, сливается с линией горизонта. Как только они вышли в открытое море, мама прижала Нену к себе, и девочка уснула в ее объятиях.
Она проснулась оттого, что руки матери изо всех сил сдавили ей грудь, и от крика: «Нет, нет, нет!» — словно одно-единственное слово способно было повлиять на ход событий. Раскаленное солнце сияло на небе таком ослепительно-ярком, что было больно поднять глаза, а вокруг происходило невообразимое: море вскидывало плот на высокий гребень волны, а затем сбрасывало в бездонную пучину. Парус пропал. Через мамино плечо Нена увидела, как какая-то женщина цепляется за воздух в отчаянной попытке остаться на борту. Безотчетно она схватилась за сидевшего рядом ребенка. Множество рук протянулось к ним на помощь, однако женщина с ребенком соскользнули с плота и исчезли в воде.
Нена прижалась к матери еще сильнее, но за криками и стонами она слышала треск и скрежет дерева. Порвались веревки, скреплявшие древесные стволы и бамбук, и плот развалился на части. Люди посыпались в воду, а бревна ударяли их по голове. Несчастные лихорадочно колотили руками и ногами по океанским волнам, пытаясь доплыть до обломков плота, унесшего их так далеко от суши и дома.
Нена не помнила, в какой момент отпустила мать, — девочка нашла бревно, на которое сумела взобраться. Она очнулась в тесном, вонючем корабельном трюме в окружении гораздо большего числа мужчин, женщин и детей, нежели находилось на плоту.
Их подобрали моряки, бороздившие океан в поисках выживших беглецов. Невольников можно было вернуть за вознаграждение владельцам, но гораздо выгоднее было увозить рабов подальше от того места, где их выловили, и продавать.
Через несколько дней Нена опять оказалась в открытом море. Ее маленькие ручки цеплялись за края шлюпки, на веслах которой сидели два бородатых вонючих белых человека. Еще шестеро незнакомых мужчин и три женщины в испуге примостились на мокром дне суденышка, направлявшегося к берегу, где товар поджидали дон Северо, еще какой-то человек и две собаки с пеной на морде. Как только невольники выбрались на сушу, дон Северо и другой мужчина стянули им запястья и обмотали веревку вокруг шеи. Нена была слишком мала, поэтому ее руки привязали к женщине, которую, как она узнала позже, звали Мартой.
Их долго гнали вглубь острова и в конце концов привели на заброшенную сахарную плантацию, слишком большую, по мнению Нены, для такого количества рабов. За полуразвалившимися постройками тянулись некогда возделываемые поля, покрытые теперь буйной растительностью. Тогда гасиенда еще не называлась Лос-Хемелос. Это имя дали ей донья Ана, дон Рамон и дон Иносенте.
Нена не знала, как дон Северо догадался, что она вместе с матерью работала на реке.
— Нена, — сказал он, — подойди сюда, вот ведро.
Кроме стирки белья на реке, в ее обязанности входило обеспечение водой бараков и касоны.
Несколько раз в день Нена ходила за стремнину — там вода в реке была чище — и набирала ведро. Она садилась на корточки, поднимала ведро и ставила на голову, подложив для равновесия сложенную тряпицу. Затем несла его около километра до бараков, где выливала в стоявшую у двери большую бочку, предназначенную для сбора дождевой воды.
Потом она снова шла на реку и возвращалась на кухню касоны.
