Остряна осторожно выглянула из сеней на двор, убедилась, что путь свободен, и метнулась к печи под навесом, где в летнее время готовили еду, — искать Любозвану.
Прежде чем начинать разговор, предусмотрительная Остряна увела невестку подальше от людей, на самую окраину поселения, на опушку березняка, где никто не мог их услышать. И правильно сделала. От ее новостей Любозвана пришла в такой ужас, что чуть не упала без памяти, и Остряна с досадой вспомнила, что Прибынина молодуха в тягости. Срок был еще небольшой, под расшитой оберегающими узорами завеской почти и не видно ничего, но какой теперь от молодухи толк? Однако где других помощников взять? Только Любозвана, чужая в роду Потемовичей, родная сестра назначенного в жертву парня, и согласится препятствовать делу, задуманному старейшиной и одобренному прочими мужами.
Старшая Вышенина сноха была красива: высокая, статная, на румяном лице сразу привлекающие внимание яркие глаза под почти прямыми, резко вытянутыми наружным концом вверх бровями, немного вздернутый нос. Вид Прибынина молодуха всегда имела здоровый и бодрый, и, когда в конце свадебного обряда подняли покрывало, все дружно ее одобрили. Поначалу старших слегка тревожило, что она не сразу понесла, но теперь Макошь благословила ее, и к солоновороту Прибыня ожидал первенца. О таких вещах вслух не говорят даже среди ближайших родичей, опасаясь порчи, и женский передник-завеска для того и служит, чтобы скрыть от дурного глаза будущее дитя, но так выходит, что и без разговоров все знают, у кого когда и как.
Нравом, однако, Любозвана уродилась не в удалого брата. Едва ли она решилась бы выступить против воли свекра-батюшки, если бы речь не шла о жизни Вольги. Но и теперь она дрожала и озиралась, будто они обе совершили невесть какое преступление, пока не сообразила, что ничего особенного ей делать не придется. Только сходить к брату и предупредить его о ловушке. Но и это казалось ей таким своеволием, что она смотрела на Остряну, вытаращив глаза.
— А ты-то как, девка, смеешь? — изумлялась Любозвана золовке, которая собиралась помешать собственному отцу делать то, что он считал нужным.
— А вот и смею! — со злостью на собственную вынужденную смелость отвечала Остряна. — Пять лет с красотой[41] хожу! — Она ткнула в свой венец из плотного багряного шелка, вышитый девичьими узорами. — Пять! Красота поувяла вся! Приданого столько наткала-нашила — на трех невест хватит! А все сижу, долги нитки вожу! Один нашелся хороший жених — и того батюшка любезный погубить хочет!
— А! — Любозване, как и всякой молодой женщине, сразу все стало понятно. Если речь идет о женихе, не диво, что девушка забывает о послушании. — Да он, Домагостич, никак понравился тебе! Лада-матушка! А я уж думала, тебе только сам Ярила и угодит!
— Пусть он лесовухам замшелым нравится! — ядовито отозвалась Остряна. — А только я сидеть не стану, дожидаясь, пока отец родной всех хороших женихов изведет!
Однако, судя по глазам Любозваны, та осталась при своем мнении. Но это же помогло ей справиться со страхом перед свекром и тревогой за брата, и она вполне бодро пообещала помочь. И то хорошо.
Больше всего Остряну удручала мысль о том, что она так мало знала. Ей был известен общий замысел отца, но она понятия не имела что, когда и как он собирается делать. Очевидно, немного времени еще есть: Вольга пока не оправился после удара по голове, больна и сама Огнедева, так что в ближайшие дни никто в путь не тронется. Но это же время Вышеслав использует для подготовки. Зная, что он намерен привлечь младшую родню, Остряна старалась не выпускать из виду Прибыню, Горяшку и сыновей своих стрыев, но это ведь не такое простое дело. Хотя сенокос закончился, работы меньше не стало: женщины весь день проводили на огородах, пропалывая гряды, и не за горами был зажин. Мужчины выезжали на волчью охоту, чтобы отвадить хищников от пасущихся стад, да к тому же приближался Перунов день. Уже выбрали бычка в жертву, и у мужчин были свои дела и обряды в ожидании велика-дня, к которым женщины и девушки ни под каким видом не допускались. Опасаясь, что среди ботвы и гусениц она пропустит самое важное, Остряна уже думала припереть к стене Горислава и расспросить. С ним ей было легче справиться: родившиеся от разных матерей, они были почти ровесниками, но Остряна в детстве росла быстрее и долго смотрела на братца Горяшу сверху вниз. Годам к пятнадцати-шестнадцати он ее догнал и перерос, но, оглядчивый и даже трусоватый, привык подчиняться более бойкой и решительной сестре и по-прежнему смотрел на нее снизу вверх. Но тут ей пришло в голову, что все необходимое она легко узнает через Вольгу. Ему-то Прибыня сам расскажет, как, где и когда они собираются «вызволять» его невесту!
А к Вольге она снарядила Любозвану. Та и сама каждый день ходила повидать брата, лежащего в избушке у подножия Перыни. Голова у него еще болела, но он уже вставал. Гораздо сильнее его удручали неудавшееся бегство и разлука с невестой. Дивляна находилась почти рядом, но увидеться им больше не позволяли. День и ночь два десятка ладожан охраняли избу Хотьши Городишича, где она жила, и имели строгий наказ от Велема не подпускать никого из плесковичей и на перестрел. Велему не терпелось ехать домой, но Дивляна еще хворала, и везти ее было нельзя. Добролюта поила ее настоем ивовой коры, помогающим от боли в горле, заваривала нивяник, шипину, солодку, но Огнедева, несмотря на все заботы, поправлялась медленно. Дух ее был так угнетен, что и выздоравливать не хотелось. Не раз Дивляне, пока она лежала во тьме избушки, отвернувшись к бревенчатой стене и натянув на голову стеганое летнее одеяло, в отчаянии приходила мысль, что лучше бы ей сейчас умереть. Если бы Волхов вдруг пошел назад и жрецы сказали, что сам Ящер требует к себе Деву Ильмеру, она без возражений и даже с радостью встала бы на ту белую доску, которая невестам Волхова служит порогом подводных палат Ящера. Если не к Вольге, то хоть к Ящеру! Лучше смерть, чем эта тоска, сердечная боль, безнадежность, черная пропасть, в которую превратилось ее будущее.
Как ей жить дальше, она не представляла. Время словно застыло: ничего не происходило, Хотьшины домочадцы весь день были на лугах и в огородах, только Вояновна прибегала раньше всех, чтобы приготовить еду, и то по большей части возилась у печи под летним навесом, общим для всей Городишиной связки. Дивляну целыми днями никто не тревожил, но она понимала, что это не навсегда. Когда у нее появилось время все обдумать и осознать, что она натворила, ее охватил такой ужас, что Дивляна невольно закрыла глаза, будто это могло помочь ей не видеть. Самое страшное, что только может приключиться с человеком в земной жизни — изгнание из рода, разрыв с родичами и чурами, потеря своего места в белом свете, — она навлекла на себя сама, по доброй воле. Она лишилась рода и опозорила его своим бегством — своим непокорством и своеволием, а еще тем, что заставила отца нарушить слово, данное полянам. И чем выше ее род, тем сильнее позор. А она осрамила всех: своих предков-Любошичей, ладожский старший род, своих предков-Словеничей, ильмерский старший род… Она потеряла все: поддержку и чуров, и тех, кто с детства окружал и любил ее. Если бы она умерла, родные хотя бы вспоминали ее с любовью, но она отторгла себя от них, и они постараются не произносить ее имени, думая о ней с негодованием и презрением…
