Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа - Гортнер Кристофер Уильям

– Но почему они оказались на улице? – спросила я у Санчи на бегу.

– Он хотел найти тебя. Пришел на обед, увидел, что ты не появилась. – Она снова начала плакать. – Он разговаривал с Чезаре. Всего разговора подслушать не удалось, знаю только, что Альфонсо был в ярости. Он угрожал твоему брату за то, что тот солгал ему. Потом Альфонсо ушел. Вероятно, направлялся в палаццо.

Крик рвался у меня из горла, но я только спросила:

– И Чезаре… пошел за ним?

– Нет, он вернулся в зал. – У Санчи перехватывало голос. – И его святейшество был там. И несколько кардиналов. Вскоре мы услышали крики за окнами. Его святейшество отправил туда гвардейцев, и они… они… – Она прижала руку ко рту. – Они затащили его внутрь. Ах, Лукреция, он был весь в крови. Он не выживет.

– Не говори так. – Я остановилась, схватила ее за руку. – Он молод, силен. Он не умрет. Не может умереть!

Я тащила ее по освещенному факелами коридору Сикстинской капеллы, повторяя про себя эти слова и почти не замечая придворных, которые перешептывались, стоя кучками.

Я чуть не падала с ног, когда мы добрались до новой башни, которую папочка еще даже не успел освятить из-за того несчастного случая. Протолкавшись сквозь толпу испуганных зевак у дверей, я принялась безумным взглядом искать Альфонсо.

Повсюду были люди, слуги Альфонсо показывали пальцами на группу головорезов, окружавших Чезаре, и кричали: «Assassini!» [83], а мой брат только поглядывал на них с кривой ухмылкой. Среди кардиналов стоял мой отец, сжимая трость с золотым набалдашником. Белая сутана облегала его тело, по его изможденному лицу было ясно, что он еще не вполне оправился. Какой-то кардинал наклонился к нему, и папочка повернулся в ту сторону, где стояла я. Внезапно воцарилась тишина.

На сутане отца виднелись потеки крови. Я с усилием перевела взгляд чуть в сторону – на скамью, которую перенесли из соседнего зала.

– Он без сознания, – пробормотал папочка. – Получил несколько ран, но наш уважаемый доктор Торелла заверяет меня, что при надлежащем уходе поправится.

Я направилась к скамье, почти не слыша его беспомощного голоса и поначалу не понимая, что вижу перед собой. Доктор Торелла отошел в сторону, вытирая руки о заляпанную кровью тряпку, и я наконец разглядела распростертое на скамье неподвижное тело. Альфонсо казался ненастоящим – восковая фигура вроде тех, что чернь вывешивает на карнавале, совсем не похожая на моего мужа. Наш семейный доктор попытался отмыть его от крови, остановить кровотечение. На полу лежали вещи Альфонсо: дублет, помятая бархатная шляпа, перчатка, пояс с пустыми ножнами от меча и кинжала – все это было забрызгано все теми же страшными красными каплями.

Я упала на колени, взяла его безжизненную руку, ничего не слыша, не видя ничего, кроме моего мужа. Рука оказалась холодна, и меня охватила паника. Глаза у него были закрыты, а кожа так бледна, что я видела под ней вены. Тяжесть его ран трудно было недооценить: рваные уколы, уже обработанные целебным бальзамом доктора Тореллы, глубокая рана в плече, еще одна на голове и еще одна, чуть не до самой кости, на бедре; повязки уже пропитались свежей кровью. Я посмотрела на него. Вероятно, права Санча: ни один человек с такими ранами не может выжить. И вот, проникнувшись этой страшной мыслью, я вдруг увидела, что его грудь слабо вздымается и опускается.

Он был жив.

Я заплакала. Прижав губы к его руке, я зашептала:

– Любовь моя, я здесь. Я с тобой.

Влажные от крови юбки Санчи зашелестели по полу. Я почувствовала прикосновение ее руки к моему плечу и подняла голову: папочка и все, кто находился в комнате, замерли, кто-то сочувственно смотрел на меня, кто-то отводил взгляд. Я рассматривала повернутые в сторону лица в поисках Чезаре, зная, что, если он организовал покушение, я тут же пойму это по его глазам.

Словно чувствуя мое намерение, он стоял неподвижно в окружении своих бандитов. Я прошлась по ним взглядом, но не нашла среди них любимца Чезаре – Микелотто. И тогда снова перевела взгляд на Чезаре. Все прочие словно исчезли, остались только он и я, вдвоем, связанные этим мгновением, которое были обречены пережить с самого рождения.

Он ответил на мой взгляд, его глаза смотрели почти непроницаемо.

Почти, но не совсем.

– Оставьте нас, – услышала я собственный голос.

Раздался взволнованный ропот. Я услышала, как доктор Торелла что-то встревоженно говорит папочке, который, выслушав его, наклонился ко мне:

– Hija [84], мы не можем оставить его одного. Ему нужен уход. При нем должен находиться опытный врач. У него начнется горячка. Его нужно отнести в более подходящее место.

– Оставьте нас, – повторила я, не сводя взгляда с Чезаре.

Его рот искривила гримаса отвращения. Он повернулся и, презрительно махнув рукой, вышел в тесном кольце своих головорезов.

Санча замерла.

– Мы будем выхаживать его, – сказала я папочке, потом снова повернулась к Альфонсо и убрала волосы, прилипшие к его лбу. – Никто, кроме нас и доктора Тореллы, не должен сюда входить. Я хочу, чтобы у дверей постоянно дежурили стражники. Сделай так.

Мы не отдыхали. Мы не спали и почти не ели. Мы сменяли друг друга у постели Альфонсо, и, если бы не тарелки с хлебом, сыром и мясом и графины с водой, доставлявшиеся дважды в день по распоряжению папочки, мы бы стали тощими и иссохшими, как бедуины. Мир перестал существовать, каждый миг бодрствования сузился до этой комнаты в приватных покоях башни, куда перенесли Альфонсо.

У него начался бред, он так бился на кровати, что швы на ранах расходились. Нам приходилось держать его, пока Торелла накладывал новые, мы поили его в достатке маковым молочком [85], чтобы можно было его переворачивать на бок и менять под ним белье, пропитанное по́том и гноем.

Приступы горячки были ужасны. Они обострялись по вечерам, когда мы сидели в полном изнеможении на стульях и пытались поесть. Санча оставалась рядом со мной, целиком посвятив себя спасению брата, но когда он начинал стонать, сжимать в кулаках простыни, когда у него пот выделялся, словно влажный туман, пропитывавший рубаху, когда он начинал что-то неразборчиво бормотать, а кожа его горела и одновременно леденела, Санча, беспомощная, уходила в уголок и шептала молитвы. А я забиралась на кровать и прижимала его к себе, пытаясь согреть своим телом и предотвратить нагноение ран: Торелла предупреждал, что этого следует опасаться. Горячка была признаком начинающегося нагноения. Если мне не удавалось его согреть, если дрожь пробирала его настолько, что начинали клацать зубы, я кричала Санче:

– Скорей, помоги мне! Мы должны его раздеть!

Мы снимали с него рубаху, стараясь не обращать внимания на его похудевшее, побледневшее тело, я омывала его теплым вином с настоем тимьяна и чеснока, вливала в его рот сквозь сухие губы настой ивовой коры и таволги и шептала ему в ухо:

– Оставайся со мной, amore. Не уходи.

Когда приступ наконец прекращался, Альфонсо замирал, словно мертвый. Я в отчаянии просила принести ко мне Родриго и нянчила его, а он гулькал и срыгивал, ничего не зная о том, что его отец находится между жизнью и смертью. Я щекотала его пухленькую грудку, отчего он хихикал, а я смотрела на Альфонсо: не увижу ли каких-либо признаков того, что он услышал смех нашего ребенка, что это может вырвать его из хватких лап смерти.

А как-то ночью я сама сдала: обхватила себя руками за живот так, словно мои внутренности грозили вывалиться наружу, и принялась раскачиваться взад-вперед на табурете у его постели, умоляя его прийти в себя. Санча вышла недавно, чтобы облегчиться и вылить наше переполненное туалетное ведро, а еще распорядиться, чтобы сожгли грязные тряпки, которыми мы протирали его раны, и принесли новые. Комната провоняла нашими телами – прошло уже три недели со времени нападения на Альфонсо, и Торелла предложил перенести его в другое место, чтобы проветрить комнату. Я налетела на доктора с криком, что перемещение Альфонсо приведет к его смерти, жизнь и без того едва теплится в нем. Доктор отступил с готовностью, которая ошеломила меня. Он оставил надежду. Он сделал все, что мог, а Альфонсо так и не вернулся в сознание. Все считали, что это конец.