– А как мы объясним всем его отсутствие? – спросила Авуаз.
Хоэл пожал плечами:
– Он был расстроен ссорой с женой и неожиданно принял решение отправиться в паломничество. Если мы вернем его обратно, то сможем придумать объяснение. Его крестьяне, наверное, будут так рады получить его обратно, что не посмеют задавать вопросы, чтобы не сглазить удачу.
Наступило еще одно долгое молчание, а потом герцог с силой шлепнул рукой по подлокотнику кресла.
– Нет смысла сидеть тут до возвращения Тьера. Отсюда до Таленсака добрых восемь миль. Даже при всей спешке он не вернется раньше обеда. Авуаз, милая, я не могу сидеть на месте, не хочу быть с придворными и один оставаться тоже не хочу. Пойдем, прогуляемся вместе по лесу.
Герцогиня медленно поднялась на ноги.
– Почему бы и нет? Это поможет моему желудку успокоиться.
Герцог и герцогиня ушли. Мари принесла тазик с водой, подошла к волку и на секунду остановилась, глядя на него. Еще утром она встала бы на колени и погладила его, но теперь, узнав, кто он, уже не могла этого сделать. Она вспомнила, как он стоял в свете факелов рядом с Элин вечером в день своей свадьбы, и у нее защипало глаза от слез. А потом она вспомнила, как мучительно молчал Тьер, когда понял, что сделал его кузен, и пожалела о том, что впутала его в свое расследование. Ей казалось справедливым, чтобы член семьи присутствовал при разговоре и мог вступиться за Алена, но теперь она поняла, что это глубоко ранило Тьера. И она осложнила положение, которое и без того было фантастическим и непредсказуемым, и обременила еще одну душу опасной тайной. Ради чего? Ради Тиарнана, потому что любила его? Или из-за абстрактной ненависти к совершенному предательству и стремления выяснить правду, которую снова придется скрывать?
Ею двигали оба побуждения, оба. Она перекрестилась и пошла в домовую церковь, чтобы помолиться за них всех.
Изенгрим лежал в углу, оцепенев от потрясения и стыда. Только две вещи представлялись ему совершенно ясно: вкус крови Элин у него во рту этим утром и воспоминание о соприкосновении их тел в свадебную ночь. Тогда она была так близка ему, так счастлива, так любима. Именно он превратил ее в это раненое рыдающее создание. Он не сознавал, насколько ее пугает, пока не почуял ее ужас, резкий и вонючий, перебивший даже запахи крови и лекарств. Укус стал только последней раной, которую он ей нанес. Теперь он это понял. Знание того, что он собой представляет, ранило ее гораздо глубже, чем его зубы. Он был не прав, напав на нее: он и так уже причинил ей больше боли, чем она заслуживала. Но когда она посмотрела ему в глаза и ударила с таким отвращением, ярость заставила его забыться. Мари сказала, что он очень виноват. Мари была права.
И все же Мари пытается ему помочь. Он безмолвно сложил в уме ее слова: «Мы вернем вас обратно». А она хочет, чтобы он вернулся? Он не смог понять, что отразилось на ее лице, когда она стояла и смотрела на него, но пахло от нее горем. Что она и другие чувствуют, глядя на него? Отвращение? Презрение? Самое большее, на что он может надеяться, – это жалость.
«Чудовище! – называла его Элин снова и снова. – Мерзкий, вонючий, злобный зверь! Дьявольское отродье! Оборотень!» Вот нормальная реакция людей на то, что он такое. Теперь он понял, что его собственную уверенность в том, что все происходящее естественно, было возможно сохранять, только пока он хранил свою тайну. Что станет с ним теперь? Жажда снова стать человеком была почти невыносимой, но что он будет делать в мире людей, для которых он – чудовище?
Примерно в полдень Изенгрим вдруг сел. Все внутри его повернулось, подобно флюгеру под порывом ветра, перестраиваясь. Он знал это чувство: он испытывал его раньше, когда возвращался к частице себя, оставленной перед превращением. Он уже не рассчитывал испытать его снова. Дверь комнаты распахнулась, и в нее вошли Хоэл и Авуаз в сопровождении Мари, которая выглядела такой же спокойной, как всегда, и Тьера, пропыленного с дороги и несущего под мышкой полотняный сверток.
– Он оказался там, где говорил Ален, – сказал Тьер и положил сверток на стол.
Развернув узорчатую полотняную напрестольную пелену, он снял ремешок с кожаного свертка, и там оказался шерстяной охотничий костюм, аккуратно сложенный, с несколькими прилипшими к нему сухими листьями из-под межевого камня.
Изенгрим отвернулся. Остальные встали вокруг одежды, и он ощутил их потрясение: вид этих вещей заставил их яснее понять, что он собой являет. Он не стал слушать их разговор; ему казалось, будто его шкура вот-вот лопнет от переполняющих его стыда и страха, и ему мучительно хотелось оказаться где-нибудь далеко, в лесу, где его единственным спутником был бы только запах листьев.
Хоэл подошел и отстегнул от его ошейника поводок, а Авуаз разложила его одежду на полу, где он мог ее видеть. Он снова отвернулся, хотя каждый мускул его дрожал от стремления дотронуться до своих вещей. Он никогда не менялся в присутствии посторонних – по крайней мере намеренно. Это было наслаждением столь же личным, как любовь. Как он может сделать это на глазах четырех зрителей и не стать для них еще более чудовищным?
– Что-то не так! – встревоженно сказал Хоэл. От него резко пахло беспокойством. – Что-то потерялось.
Изенгрим просительно посмотрел на Мари, умоляя ее о понимании. И – о чудо! – она поняла.
– Он стесняется, – сказала она. – Он не хочет превращаться перед нами.
Наступило молчание – а потом неожиданно Авуаз захохотала.
– Ну конечно! – воскликнула она. – Он же будет совершенно голым! А человеком и зверем он всегда бережно хранил свое достоинство. Хорошо, хорошо, мы пожалеем его стыдливость. – Она снова взяла одежду, вошла в маленькую спальню, которую они делили с Хоэлом, и разложила вещи на кровати. – Ну вот! – сказала она, поворачиваясь и обращаясь прямо к Изенгриму. – Ты будешь один.
Молча, внутренне содрогаясь, он прошел в дверь, и она закрыла ее позади него.
Теперь он уже чуял то, что оставил с одеждой, – невидимое, но всепроникающее: знакомый запах его собственной человеческой сущности. Надежда и страх заставили его неподвижно застыть перед ней. А потом, закрыв глаза, ориентируясь только на запах, он подошел к кровати и коснулся того, что оставил много месяцев назад.
Мгновенно его нос потерял нюх: этот запах и все другие запахи исчезли. Звуки охотничьего дома умерли, словно весь мир был струной арфы, которую вдруг заглушили деревянным бруском. Но внутри его мир слов, который так долго был утоплен, внезапно поднялся на поверхность, сияя в океане смысла. То, что давалось огромным трудом, требовало невероятных усилий воли и сосредоточенности, стало так же легко и естественно, как открыть глаза или поднять руку. Это было настолько просто, что делающий даже не замечал, как он это делает. Он снова мог думать, рассуждать. Это было похоже на внезапное излечение от паралича. Он открыл глаза – и увидел цвета. Он стоял голый на четвереньках в спальне герцога, упираясь подбородком в свой старый охотничий костюм.
