чувство любви к Софке возьмёт окончательный верх над рациональным разумом. Будет каждый день, стоя у её дверей, караулить с вениками, смотря на студентку, как дворняга на привязи. И знать, что такой, хм… козёл не ко двору. Потому что истории про Ромео и Джульетту утратили свою актуальность.
И не тянули Витя с Софой на веронских влюбленных. Даже на советских с натяжкой.
Голикова увидела Пчёлкина метров за пятнадцать до двери подъезда. Узнает из тысячи, как бы не подводило зрение. Дамская сумка из крокодиловой кожи, отягощенная талмудом по гражданскому праву, неприятно оттягивает правое плечо, но Софа решается идти быстро, не заговаривая.
— Софк! Соф, Голикова! Ну, с кем я разговариваю-то, чума? — Пчёлкин не знал, как казаться умнее, и поэтому просто подбежал к девушке, не давая ей прохода. — Прямо прохода не дам, а там дальше стена, все равно не пролезешь.
— Я обычно не заговариваю с говнюками, — Софа сбавила шаг, попутно роясь в сумке, пытаясь найти ключи от квартиры, — чего и Вам желаю.
— Слушай, Соф! Мне ли тебе рассказать, что с обиженными делают? — на них смотрела вся округа, любопытно и удивлённо, но Пчёле фиолетово, что о нём подумают. — А мне как-то на тебе воду возить не в кайф, я чё, дурак?
— Правильно, зачем мне вообще что-то рассказывать? — неделя без Пчёлкина — как кость в горле для Софки. Она успела закрутить свои мысли в неведомые жгуты, теряясь в догадках, с кем её Витя может проводить время, но пыталась не терять лица. — Пришел, по головке погладил и свалил в закат! Этого захотел? Обломись!
— Соф, ну, мой злющий человек, — Пчёлкин окончательно перекрыл дорогу домой, крепко сжимая фигурку брюнетки, облаченную в джинсовый сарафан, и прислоняясь лбом к её лбу, принялся заговаривать этот фонтан предъяв на его голову, — может, хорош уже? Проорались и живём? Врать не буду, без наших баранов не обойдёмся, но вместе ж.
— Кто-то не дал? Неделю трубки не брал, не говорил, а тут решил навестить?
— Ну вот сейчас ты уже выебываешься, хватит, блин, это не смешно! — досадливо сказал Витя, продолжая сильно прижимать к себе девичье тело, знакомую дрожь которого он ни с чем не спутает. — Здравствуй, Витя Пчёлкин, и пошел ты нахер, да?
— Отвянь! — Софка попыталась расцепить объятие, державшее сильным захватом. Пухловатые щеки девушки наливались густым румянцем. Она не хочет, чтобы весь номенклатурный дом оказался в курсе её личной жизни, но пронзительные бледно-голубые зрачки Пчёлы имеют над ней невиданную власть. И её зелёное марево не справляется с этим мороком. — Пусти, идиотина, с тобой разговор короткий!
— Все, я согласен признать, что в прошлую пятницу был не прав. Я просто этого фраера нахер послал в последний раз, и вообще популярно ему объяснил, где рак в жопу клюнет, если он и дальше будет делать вид, что я чурка с окраины.
— Витя, никто не делает вид, что тебе со мной не место, а ты просто сам нагнетатель, сам все решил, меня не спросил, ходишь, дуешь губы. Осеннее обострение, да?
— Разве мне не видно, что твои предки на меня смотрят, как на осла циркового? То приличные люди в спортивках не гоняют, то, блять, постригись, пацан.
— Какая, блин, разница, полосатое ты недоразумение?
— Недоразумение? Ну, давай, обзывай меня, как Кос с Лизкой! У них вообще Клондайк этих унижений…
— Так тебе и надо, Пчёлкин, — Софа, смотрящая на светловолосого снизу вверх, заметно потеплела взглядом. Она присела на лавочку, безнадежно пытаясь удержать Пчёлу на расстояние вытянутой руки. — Заслужил, значит!
— Как псина, давай, косточку ещё кинь… — Витя смахивает с головы кепку резким жестом, растрепав и без того кудлатые кудри, поняв, что снова отвёл тему в неведомые дебри. Однако Софа ничего ему не припоминает, и не спрашивает, с кем он утешался. Чужими духами от него не разило, и при взгляде на зеленоглазую чуму — он тот же влюбленный Пчёлкин, которого не каждый видел. Но отчего же так мерзко?
— Это все, что ты сказать хотел? Ради этого приехал?
— Приехал сказать, что хватит бегать от меня, и я… — Пчёла вороватым жестом порылся в кармане, находя там пачку «Самца» с единственной сигаретой, — и я пришёл к тебе. Сама все знаешь…
— Знаю, Вить, знаю! Только дымить перестань, вокруг детей полно.
— Так, может, тогда, со мной пойдешь? Какую дорогу выберешь, а, любимая?
— Ту, где ты явно слетишь с катушек, а ты слетишь, обещаю.
— А разве тебе нормальный нужен? Признайся!
— В том то и дело, что одна дурная пчела в жизни покоя не даст!
— Великий и ужасный…
— Пчёл, это не новый эпитет…
— Зафига новое? На черта, и к какому херу, я тебе теперь по-русски объясню…
— Знаешь, Пчёлкин, не объясняй! Просто пойдем отсюда. На это я согласна.
— Нас в гости пригласили, Соф, — запоздало вспоминает Пчёлкин, беря девушку за руку, и уводя прочь из её престижного логова. — Фил, между прочим, с Томкой. Друзьям отказывать неудобно, посмотрим, как люди женатые живут.
— Да я больше чем уверена, что все у них в порядке! Валерка просто с одной левой отобьёт любую заразу.
— А ещё он каскадерить станет скоро, это так, секрет фирмы, не сболтни Лизке! А то вы коллективно секреты храните, красотки!
— Не берешь в расчет, что ей давно обо всем сболтнул Космос! Я всё-таки с твоей сестрой каждый день вижусь.
— Ладно, пошли, опаздываем! Минут двадцать осталось.
— Ты бы ещё больше злил меня, заночевали бы у подъезда…
— С тобой — хоть где! Ты чуешь, на что способен?
— У меня просто не остаётся шансов!
Софа может отпустить напряжение целой недели, только тогда, когда они вдвоем загружаются на заднее сидение поддержанной «шестерки», несущей их к друзьям обходными дорогами. Она устало кладёт темноволосую голову на жилистое плечо Пчёлы, слабо сжимая его правую ладонь, и бесцельно смотрит на курносый профиль любителя пощекотать её нервы. Голикова не старалась задаться вопросом, куда поведет их рок событий, сотворивший из них два берега у одной реки, но совершенно отчётливо гнала от себя мысль предателя, заставляющую трезвеющий разум делать свои выводы.
В голове настойчиво крутилась строчка, услышанная утром из побитого временем кассетного плеера:
— Такое короткое лето…
И действительно… Сентябрь не мог позабыть, что он осенний месяц…
OST:
— ABBA — Head Over Heels
— Chris Rea — Road To Hell
Софа в трехсотый раз кляла свою дочернюю покорность, помноженную на мнимую уверенность в том, что жизнь её давно предрешена. Вторым профессором
