А внизу, у подножия холма, пройдясь по комнатам касоны, Ана увидела то, чего не замечала годами: ее жилище было тесным и некрасивым. Окраска стен вторила цвету полей, и глазу не на чем было отдохнуть от этой бесконечной зелени. Неожиданно Ана ощутила приступ клаустрофобии и вышла на веранду. Стоны больных были невыносимы, и она кинулась в другой конец двора, прочь от барака. В столярной мастерской стучал молотком Хосе, на хлебном дереве заливалась какая-то птичка.
Ана ощущала полное бессилие, и ее раздражало это чувство собственной несостоятельности. «Они рассчитывают на мою помощь, — думала она, — а я не знаю, чем помочь. Но я хочу быть хорошей хозяйкой».
Жарким утром Консиенсия собирала физалис, хотя настойка из него оказалась бесполезной. Не приносили облегчения и подслащенная мякоть инжира, а также перемолотые семена папайи, корни гуайявы и лимона. Однако все равно приходилось чем-то потчевать больных, чтобы не лишать их надежды. Уборка бараков тоже не принесла никакой пользы. Вопреки всем усилиям, Ане не удалось исполнить свой долг.
Но ее угнетало другое бремя, более тяжкое, хотя она не стала бы называть это виной. Она приняла роль рабовладелицы и старалась изо всех сил, выполняя свои обязательства по отношению к невольникам. Ана знала, что в один прекрасный день рабы неизбежно получат свободу, однако поденщики были дороги, ненадежны и ленивы. Она надеялась, при ее жизни этого не случится.
С самого начала она чувствовала, что не должна поддаваться Северо, что именно силу характера он более всего ценил в ней. Однако в таких ситуациях, как эта, ей хотелось позволить себе быть слабой. Она проглотила уже слишком много слез и боялась, что однажды не сможет сдержаться и они хлынут из нее потоком.
Ана никогда не спрашивала себя, почему долгие годы отдавала все свои силы плантации, почему беды и удачи так занимали ее. Она знала только, что с того мгновения, как она увидела плантацию, эта земля, постройки и люди, находившиеся в пределах Лос-Хемелоса, стали необходимы для ее существования. Это не оспаривалось, не подвергалось сомнению и не нуждалось в объяснениях. Так было, и все. Но в последние три недели Ане никак не удавалось разбудить в себе тот оптимизм, который помогал выстоять на протяжении двенадцати лет, суровых двенадцати лет… Нет, не надо так думать. Она встряхнула головой, прогоняя черные мысли, бурлившие, словно пузыри на кипящем масле. «Я слишком долго была одна», — сказала она себе и сошла вниз по ступеням.
Несмотря на запрет Северо, Ана решила навестить больных. Ничего больше сделать было нельзя, но она должна была зайти и показать, что не забыла их. Пусть лично ей не принадлежал ни единый человек на гасиенде — невольниками владел либо дон Эухенио, либо Северо, — тем не менее все они были «ее людьми», и она ни при каких условиях не могла их бросить.
Фела и Пабла сидели в тени у дверей, каждая держала на руках младенца. Женщины были немолоды, но сейчас выглядели древними старухами: лица их посерели, а глаза заволокло пеленой горя и безнадежности. Ана остановилась прямо перед ними, но женщины не замечали ее. Казалось, они способны видеть только тех, кто находится на пороге смерти. Ана почувствовала, что не в состоянии идти дальше. Они тоже умрут, поняла она. Мы все можем умереть.
Она повернулась и побежала вверх по ступеням касоны. Северо оказался прав: они подвергали себя опасности. После долгих лет борьбы она могла расстаться с жизнью в считанные часы, как это давным-давно случилось с ее предком, умереть постыдной смертью — в испражнениях и позоре.
Да, она покидает касону в то время, как ее люди страдают в ветхом бараке и уходят один за другим, но это еще не поражение, только временная уступка. Чтобы исполнить долг перед своими людьми, она должна выжить.
На следующий день рано утром, пока грузили на повозки мебель, Ана заперлась в кабинете. Она укладывала книги и брошюры, каталоги и газеты, переписку Рамона и Иносенте с родителями, письма от Хесусы, Элены, Мигеля. В другой ящик она складывала переписку с господином Уорти, договоры, документы на право собственности, отчеты и соглашения, проштампованные и датированные.
Когда в полях пробил колокол, Консиенсия принесла ей обед. Ана отослала еду, не притронувшись к ней. Она велела, чтобы уложенные ящики вынесли, и уселась за свои бухгалтерские книги.
Реестр людских ресурсов она вела в тетради с коричневой кожаной обложкой, где страницы были разграфлены на столбцы. В левой колонке указывалась дата приобретения, рядом с которой стояла стоимость покупки или аренды или же отметка о рождении на гасиенде. В следующую колонку Ана вносила имя, обозначала буквой «ж» женщину, «м» мужчину и «р» ребенка и в скобках помечала возраст. В третьем столбце она перечисляла полезные умения невольников. В последний, четвертый Ана вписывала еще одну дату с ремаркой о случившейся перемене: продан — в случае продажи и цену; бежал — и был ли беглец пойман; умер, если человек умирал.
Первого января 1845 года, в первый год ведения бухгалтерских книг, Северо внес туда двадцать пять имен с пометкой «де Аргосо». Трое невольников были списаны со счетов — они убежали. 9 января Северо добавил шестнадцать имен с пометкой «де Фуэнтес», обозначавших рабов, которых он сам привел на гасиенду. В тот же день он внес имена еще пяти невольников, принадлежавших Аргосо, купленных на нелегальных торгах. 17 октября Северо зафиксировал приобретение еще десяти невольников «де Аргосо», попавших в Лос-Хемелос после покупки Рамоном и Иносенте фермы во время карантина Аны. 8 августа 1847 года в документах появилось десять новых имен с пометкой «де Аргосо», а 3 апреля 1852 года — еще пять. Между тем случались рождения и смерти, поэтому 29 июля 1856 года, в разгар эпидемии холеры, в реестровом списке Аны значилось семьдесят восемь невольников, тридцать из которых принадлежали Северо.
Ана окунула свое серебряное перо в хрустальную чернильницу — оба предмета она получила в подарок от абуэло Кубильяса, когда научилась писать, — и сделала пометку в нужной строке: 14 декабря 1844 / 50 песо / Нена де Фуэнтес / р / (10)? / прачка /11 июля 1856 / умерла. Затем, не отрывая глаз от страницы, снова макнула перо, зачеркнула имя и сверху написала «Оливия». Ведя пальцем по списку, Ана находила соответствующее имя и ставила дату смерти. К тому моменту, когда Ана отметила последнего невольника, у нее свело руку, оттого что она слишком сильно сжимала перо. Она сосчитала и перепроверила число. Ана вычла умерших из семидесяти восьми, общего количества рабов, и внизу страницы под дебетным столбцом дрожащей, измазанной чернилами рукой написала: 27 умерших.
