Все, вылазка закончена. Хорошие из них с Нест получились взломщики, ничего не скажешь. Ни дать ни взять, разбойник Джек Шеппард и его подружка, Бесс из Эджворта. Осталось только на простынях из окна спуститься, тут как раз невысоко — первый этаж. Вот если бы вместо того, чтобы планировать сию дерзкую эскападу, он продумал бы, как им с матушкой добраться до Ливерпуля, то уже качались бы на волнах посреди Атлантики. И Нест бы захватили…
— Почему камин такой грязный? — возникла перед ним Нест, запыхавшаяся, с прилипшей ко лбу паутиной.
Ронан тихо присвистнул. Ну все, прилетел домашний ангел. Приспичило же ей покритиковать, как другие люди ведут хозяйство.
— Мне почем знать? Наверное, служанки лодырничали. Но если что, в камине я тоже поискал, — на всякий случай оправдался он.
— Вечно по всем винят служанок, — забормотала Нест, опускаясь на колени. Быстро стянув перчатку, она поскребла решетку и просияла, когда посыпались хлопья копоти. — Возможно, служанка и правда была неряхой, и ленилась каждое утро натирать решетку графитом. Или же торопилась, потому что ей больно было стоять на коленях.
Глядя на Ронана снизу вверх, она отогнула тонкий каминный коврик, под которым скрывалась плита с глубоким желобком.
— Если долго стоять на этой штуке, «колено горничной» заработаешь за месяц, — вздохнула Нест. — А не за десять лет, как обычно.
Ронан кивнул, не сводя глаз с плиты.
— Спасибо. И поторопись, Нест, не то он пойдет тебя искать. Хотя и так удивится, что ты раскраснелась.
— Скажу, что сражалась с подвязками.
Когда Нест упорхнула, он поднял плиту, хотя получилось не сразу — кожа перчаток, которые он не менял уже месяц, засалилась и скользила по камню. Пришлось их снять и подцепить желобок обломанными ногтями.
Под полом зияла ниша, в которой темнел ларец. Лак на его дубовых боках потрескался, латунные петли тускло поблескивали. Позабыв про перчатки, Ронан поспешил откинуть покатую крышку.
В тот же миг его сердце налилось чугуном и рухнуло куда-то вниз, оставляя за собой кровоточащий след.
Никаких бумаг в сундуке не было.
Ни завещания, ни векселей, ни справки о крещении.
Ничего, что указало бы, в каких краях искать матушкин родню.
Ничего…
Он продел весь путь напрасно.
Глаза заволокло горячей пеленой, но Ронан все же заставил себя вновь изучить содержимое сундука. И не зря. Шуба, заполнявшая его почти до самого верха, выглядела роскошной и очень ценной — светло-коричневый мех переливался, словно подернутый росой. Ронан погладил мех, медленно погружая в него пальцы и чувствуя нежданное облегчение: когда он волновался, пальцы отчаянно чесались, но сейчас стало так приятно, словно он опустил их в ручей. Однако нет времени прохлаждаться. И на что матушке сгодится шуба? На нее даже платье уже не натянешь, все на себе рвет в клочья.
Куда более многообещающим казалось жемчужное ожерелье, которое запало в угол сундука, так что Ронан едва его не проглядел. Быть может, это семейная реликвия? Вроде тех талисманов, по которым в романах находят пропавших родственников? А если не реликвия, то все равно пригодится. Каждая жемчужина сияла, как маленькая луна, и, наверное, стоила немало. Если снести в ломбард, хватит денег, чтобы оплатить дорогу хоть до Канады, хоть до Мадагаскара. Лишь бы подальше от этих стен.
Пальцы так и вязли в меху, но Ронан, вдохнув печально, собрался с силами и оттолкнул шубу. Хорошего понемногу. Пора спешить.
Он сунул ожерелье в карман брюк, вскочил и вдруг понял, что можно не торопиться.
Сначала ему показалось, что приглушенный крик раздался из-за стены, как будто Нест взывала к нему из гостиной, и он успел схватить кочергу, но потом догадался, что крик доносится из ниоткуда. Просто зарождается в голове, и если зажать уши, нарастает еще громче и отдается в груди гулким, болезненным эхом.
Кричала матушка.
Как перед смертью.
3.
Завтра наступит особенная ночь, канун праздника Иоанна Крестителя, и Мэри к ней почти готова.
Последние несколько дней ее до такой степени одолевает вялость, что она ленится вставать с лежанки. Только переворачивается с боку на бок, выгибаясь всем телом, и обмякает на руках у Ронана, когда он выносит ее на свежий воздух.
Она перестала двигать ногами. По правде сказать, ноги не приносили ей ничего, кроме огорчения. То наступали на кромку платья, из-за чего она падала прямо в фойе театра, а потом все представление терпела щипки мистера Ханта. Зимой их прятали в колючие шерстяные чулки, летом они потели под десятком юбок, и даже почесать их было нельзя — леди не смеет чесаться. Но если долго не двигать ногами, они немеют и кажется, будто их и вовсе нет, будто они срослись, став продолжением тела, гладким и гибким.
Мыться она перестала. Ей нравился кислый запах своей кожи и жирный лоск, из-за которого кажется, будто кожа стала толще и прочнее, уже не такой уязвимой, что любое грубое касание оставляет на ней синяки. Выхватив у девочки тазик, Мэри брызгает на свою смуглую грудь и смотрит, как вода собирается в тугие капельки и медленно стекает, щекоча пупок. Но запах мыла ей отвратителен, и она отталкивает губку. Девочку это заметно огорчает, но Мэри не оставляет попыток все ей объяснить. Когда девочка подсаживается поближе, Мэри хватает ее руки и водит ими по своему лицу, пропитывая ее своим благоуханием, чтобы она стала роднее. Пока что ничего не получается. Каждый раз девочка возвращается чужой и от нее разит металлом, хотя она держит его в руках только за завтраком.
Ронан и девочка очень назойливы. Не отступаются от нее, что-то твердят хором, пытаются ее растормошить. В таких случаях Мэри свешивает руку и плещет ею в воздухе — вот, довольны? Она размялась. Можно спать дальше? Не дожидаясь их одобрения, засыпает. Ей нужно копить силы. Нужно вспомнить, что же такого особенного в завтрашней ночи.
Раньше у нее не получалось сосредоточиться. Сны ее были тревожны и прерывисты.
Порою она просыпалась на смятых, мокрых от пота простынях и погружалась в ту ночь, когда родился Ронан. Вслушивалась, опасаясь услышать его крик, за которым последовал бы взмах ланцета — не по пальцам, а по горлу. Но Ронан хотел жить и не кричал.
Иногда ее будил мистер Хант. Чаще всего после приемов, на которых она допускала очередную бестактность. Или не она, а кто-то еще, но прием все равно был испорчен. Или же кому-то из деловых партнеров, облеченных властью, случалось задеть мистера Ханта, а резкая отповедь означала бы потерю прибыльного заказа. В таких случаях Мэри пробуждалась от пощечины и сжималась, натягивая одеяло на голову, потому что пощечиной мистер Хант никогда не ограничивался. И никак от него не скроешься. В ее спальне нет засова. Он с наружной стороны, и щеколда противно щелкает всякий раз, когда мистер Хант идет в комнату к Ронану, чтобы его наказать.
