Как обычно агрессивно советую включить музыку. Не поленитесь найти в исполнении Святослава Рихтера - именно ее я слушала, пока писала. И еще раз напоминаю про тизер с эстетикой https://www.instagram.com/tv/CZtur1JKNND/?utm_medium=copy_link
Prelude and Fugue: No. 1 in C Major, BWV 846 — by Johann Sebastian Bach — Sviatoslav Richter
Драко медленно шел по широкому коридору, окутанному молчаливой темнотой ночи. Небо сверкало мелкими звездочками, что слабо мерцали серебристыми точками на черном полотне, будто кто-то ненароком рассыпал их и забыл собрать. Тишина казалась непривычной, едва ли реальной. Он давно забыл, каково это — слышать лишь звук своих неторопливых шагов, глухим эхом растворяющихся в воздухе. Ночью все ощущалось совершенно иначе — казалось, что даже воздух был другим, по-своему волшебным. Он чувствовался как спокойствие, которое никогда не сможешь ощутить под золотистыми лучами солнца. И будто время останавливалось и давало пропустить этот момент через каждую клеточку тела, запоминая и впитывая, чтобы потом в мыслях возвращаться к нему из раза в раз.
Сине-фиолетовые облака медленно ползли по небосводу, поглощая мрачное сияние неба. Малфой, все так же не спеша, двигался вниз по коридору, спрятав руки в карманах черных широких брюк. Белоснежная рубашка была наполовину расстегнута, скрывая лишь часть огрубевших шрамов, что длинными светлыми линиями испещряли тело. Драко зашел в большой пустой зал с высокими потолками. Ночной свет лился сквозь окна, вытянутыми прямоугольниками ложась на пол из темно-серого дерева. И опять та самая тишина, что будто заключала в свои мягкие объятия, прогоняя все мысли из головы.
Тишина бывает разная. Порой она настолько глухая и вязкая, что даже если бы из горла посмел вырваться крик, он был бы в ней лишь тихим призрачным шепотом. Такую тишину люди обычно боятся, ведь она оставляет за собой лишь черный туман, в котором скрываются все страхи. Есть тишина, которая просто существует, следует по пятам на пару с одиночеством. Она как простуда, которая никак не может вылечиться сама собой, без лекарств. Только вот от нее нельзя избавиться с помощью медикаментов — ее может прогнать лишь голос того, кто готов спасти тебя от надоедливой хвори. И существует тишина особенная, пропитанная волшебством. Она, как щит, закрывает от внешнего мира, дарит каждому то, в чем этот человек так сильно нуждается. Но она — мираж, который лишь на время погрузит в свой мир, но, стоит протянуть руку, чтобы коснуться, маленькая иллюзия быстрой дивной птицей растворится в небе, не оставив за собой даже перышка, что напоминало бы о ее красоте.
Драко подошел к ближайшему окну и, бесшумно повернув ручку, открыл его. В лицо ударил свежий ночной воздух, который тут же ворвался в просторный зал. Малфой слегка поежился от прохладного ветерка, что гулял в его волосах, которые лежали в небольшом беспорядке. Пахло грозой. И ливнем, который, кажется, вот-вот собирался пойти. Как же быстро сменилось настроение у погоды — еще несколько минут назад небо было почти что пустым, а сейчас его едва ли разглядишь за армией тяжелых облаков, что, словно незваные гости, решили нарушить тишину этого вечера стуком дождевых капель. Еще несколько минут он стоял не шевелясь, вдыхая полной грудью свежесть уходящего августа, а вместе с ним и лета.
Он даже и не помнил, когда последний раз позволял себе подумать о том, какой сейчас месяц, — ему просто-напросто было страшно считать, сколько дней и ночей у него отняла война. Пару месяцев назад ему исполнилось двадцать два, а он до сих пор не верил в это, ведь совсем потерял счет времени за эти три с лишним года, что шло противостояние Волдеморту. И глупо было бы сказать, что он не боялся. Опрометчиво было бы отрицать, что дни были наполнены сковывающим ужасом, леденящим изнутри. И от этого не было лекарства. От этого не было спасения — дни сплелись в недели, недели в месяцы, а месяцы в годы. И каждое утро каждого гребаного дня заново выворачивало наизнанку, вспарывало раны, которые едва ли успевали затянуться за ночь, ворошило все воспоминания, которые, словно штормовое море, бились о стены сознания.
Драко сжал зубы, больно прикусив левую щеку, и, резко развернувшись на каблуках, стремительно пошел к роялю, который стоял почти что по середине комнаты. Это было его небольшое место уединения, о котором он мечтал уже очень давно. Одной из бессонных ночей где-то полтора года назад он дал себе обещание, что, когда война закончится, первым, что он сделает, будет игра на рояле. Точнее, если война закончится. Честно говоря, он не верил в это «когда», никогда не верил, потому что ненавидел ложные надежды. Ему казалось, что самое непростительное, что мог с собой сделать человек на войне, — быть в чем-то уверенным, ожидать чего-то особенного.
Зачем все это?
Чтобы потом смотреть, как вся твоя вера разбивается, словно бокал из тонкого хрусталя, со всей силы брошенный в стену, а потом сидеть на полу и резать руки о мелкие острые осколки, пытаясь собрать то, что целым уже никогда не будет? Чтобы идти в битву в первых рядах, надеясь, что тебя не коснется ни одно заклинание, веря, что все не по-настоящему? А может, чтобы кормить самого же себя ложными надеждами, смотря, как на больничной койке в лазарете один из немногих близких тебе людей медленно закрывает глаза, чтобы больше никогда их не открыть? Но ты веришь. Ты, блять, веришь. Только вот сам не знаешь во что. И Драко считал, что это до боли глупо — жить лишь мыслями о том, что все будет хорошо. Потому что не будет. И он много раз себе это доказывал, постепенно теряя в себе того семнадцатилетнего мальчика, который верил, что у него будет все благодаря ячейкам в банке, но ведь он тогда не знал, что через пару лет отдал бы каждый до последнего галлеон, лишь бы обрести веру.
Хотя бы в самого себя.
Драко с глухим стуком нервно откинул черную лакированную крышку, скрывающую под собой блестящую ровную черно-белую полосу. Он аккуратно, почти невесомо провел кончиками пальцев по холодным клавишам, по которым он так успел соскучиться. Он не прикасался к инструменту все то время, что шла война — просто не мог, потому что это позволило бы ему забыть о всем происходящем, а он не должен был забывать. Он играл, наверное, сколько себя помнил, потому что Нарцисса в детстве настояла на том, что он должен выбрать хотя бы один музыкальный инструмент. И он выбрал — рояль, что пел под его прикосновениями, а черно-белые клавиши чем-то напоминали его жизнь — череду взлетов и падений.
И вот сейчас он сидел перед роялем и не верил, что все это по-настоящему. Не мог до сих пор осознать, что вчера все закончилось. Вчера. Он снова может делить жизнь на временные отрезки, не боясь ужаснуться, сколько дней пролетело мимо него впустую. Вчера, двадцать третьего августа, Волдеморт был побежден, и все магическое сообщество сбросило с себя оковы войны, связывающие по рукам и ногам.
Драко улыбнулся, и первые аккорды разрезали иллюзорную тишину, наполняя зал. Взгляд серебристых глаз был направлен куда-то вперед, сквозь стену. В тот момент он будто перестал существовать, отдавая всего себя музыке, которая плавно вытекала из-под его пальцев. Играл вслепую, ведь помнил эти ноты как свое имя. Прелюдия Баха. Любимая его матери, а теперь и его.
Даря жизнь этим особенным нотам, Драко каждый раз вспоминал, как Нарцисса играла эту мелодию специально для него, потому что он изводил ее, пока она наконец не сядет за рояль. Но в ее исполнении музыка звучала совсем иначе, нежели в его. Ее аккорды, если бы их можно было видеть, светились счастьем, таким светлым-светлым, с золотистыми лучиками. Они источали любовь, на которую способна только мать. Его же мелодия всегда звучала печально, как бы он ни старался, а Нарцисса лишь мягко улыбалась и гладила его по волосам, говоря, что все это его выдумки. Но он прекрасно знал, что это не так.
И сейчас его прелюдия будто плакала, так горько, надрывно, с невероятной болью. Впервые за более чем три года. Как же он скучал по этим звукам, что летали вокруг него — человека, что давал им жизнь, воплощал в реальность. И он думал, думал, думал. Обо всем. И обо всех.
