Хельга Делаверн
Живая ртуть
Глава первая
Полка памяти
Я врач. По призванию и принуждению. Нет, я люблю свою работу, особенно мне нравится в ней элемент «русской рулетки»: никогда не знаешь, что тебе скажет следующий пациент. Будет ли он вежлив, как предыдущий, честен, поблагодарит и назовёт тебя «врачом от бога», или скажет, что ты восемь лет просиживал штаны в университете, окрестит шарлатаном, потому что твой план лечения не работает (и это никак не связано с тем, что пациент ему не следует), и, припомнив, что ты существуешь на его налоги, нажалуется главврачу.
Поводов для жалоб хватает. Ты улыбаешься. Ты не улыбаешься. Ты говоришь громко. Ты говоришь тихо. Дышишь, в конце концов. А некоторым портишь карму: нарушаешь баланс их энергетического поля одним взглядом. Я не шучу: у меня была пациентка, которая ушла с моего приёма в истерике, потому что я ей там что-то сломал, на энергетическом уровне; хорошо, что только сломал, а не высосал несколько лет жизни и не забрал себе: коллеги рассказывали, что и такие приходят, но я, к счастью, с ними пока не встречался.
Любовью к медицине меня заразила мать. В юности она хотела стать врачом, да не сложилось. Знаете, как бывает? Познакомилась с моим отцом, влюбилась, забеременела и дальше по накатанной: мечту пришлось отложить на добрый десяток лет, но, когда я вырос, точнее, достиг того возраста, в котором выбирают дело всей жизни, мама достала свою юношескую мечту с полки памяти, стряхнула с неё пыль и с гордым видом вручила мне, а я, обуреваемый страстным желанием спасать людей, её взял. К тому же меня подкупал факт, что врач – профессия уважаемая и хорошо оплачиваемая, что немало важно, когда ты мужчина – будущий муж и отец.
Но то был конец далёких восьмидесятых: меньше, чем через пять лет, от Советского Союза останутся лишь воспоминания, ещё через десять – врач станет профессией благородной и не благодарной, и сейчас, спустя пятнадцать лет после окончания школы, я прятал глаза от бывших одноклассников. Они смотрели на меня с сочувствием, кто-то усмехался, но каждый считал своим долгом подскочить ко мне со спины и спросить, каково это – жить на зарплату врача. Я улыбался. Мне нечего было им ответить. Их насмешки не трогали меня, слегка раздражали, но не трогали, я жалел только, что Вовка Комаров – мой школьный друг, с которым мы потом вместе учились в меде, – не придёт на встречу выпускников: его жена родила третьего сына, и Вовка с головой погрузился в заботу о младенце.
Я пил дешёвое шампанское из пластмассового стаканчика и разглядывал украшенный актовый зал: шарики, ленточки, цветы (если бы не шарики, я решил бы, что мы собрались на чьих-то похоронах), когда мне на плечо легла рука:
– Находиться в верхней одежде в помещении – дурной тон, – сообщил звонкий женский голос. – Узнал?
Я обернулся. За моей спиной улыбалась светловолосая женщина.
– Света?
– Угадал, Смирнов!
Я кивнул. Света училась в параллельном классе и была первой красавицей школы, парни даже дышать боялись лишний раз, когда она проходила мимо, и я до сих пор удивляюсь, как сам не попал под её чары. Но время не щадит никого: мельком взглянув на Свету, я увидел у неё ожирение, проблемы с щитовидной железой и повышенный тестостерон.
Я отвернулся и прилип губами к стакану. Иногда наша работа играет против нас.
Света пристроилась рядом со мной.
– Почему ты в пальто? Замёрз? – я пожал плечами. Не говорить же ей, что я пришёл сюда напиться во второй раз в жизни и слинять сразу, как только алкоголь подберётся к моей нервной системе. – Плохая была затея встречаться осенью, да? Я слышала, ты врач?
– Врач.
– Женат?
– Нет.
– И не был?
– И не был.
– Детей тоже нет?
– Нет.
Света хмыкнула.
– Странно. Она говорила, что ты хочешь семью.
Пузырьки шампанского предательски били в нос. Я молчал и ждал, когда Света сменит тему, но она её лишь продолжила:
– Ты знаешь, а она не придёт.
– Кто не придёт?
– Ой, – Света закатила глаза, – не притворяйся.
Я не притворялся. Я потратил много лет на то, чтобы забыть её, но мозг как назло помнил всё: глаза, улыбку, изрезанные бумагой пальцы. Даже запах проклятого табака он впитал, как старая тряпка. Я не забыл, но спрятал её образ на той же полке, на какой моя мать хранила мечту о медицине, и не достал бы его ни при каких обстоятельствах, но он свалился с полки сам, когда мне позвонил Рома и рассказал о встрече выпускников.
– Кроме Вовы Комарова, не знаю, помнишь ты его или нет, я ни с кем не общаюсь, оттого никого не помню.
Я встретил её через пару лет после выпускного около своего дома. Контраст между нами был потрясающий: конец февраля, она стоит в огромной пушистой шубе и хлопает глазами, и я – в осенней куртке и дырявых ботинках – голодный спешу домой после учёбы. Она поинтересовалась моими делами, кажется, поинтересовалась искренне, но, получив от меня в ответ несколько сухих фраз, грустно улыбнулась, пожелала мне удачи и ушла. Больше я её не видел, чему был рад: как говорится, с глаз долой – из сердца вон?
Света хихикнула.
– Но её-то ты должен помнить.
Я помнил.
Не хотел, но всё же помнил…
Глава вторая
Красивый мальчик
Мы сидели на первом этаже, возле раздевалки, и болтали о всякой ерунде. Вернее, болтал Рома Краснов – новенький, а мы с Вовкой слушали, как замечательно он провёл лето с родителями где-то в горах. Его отец археолог, поэтому они переезжают с места на место и нигде не задерживаются дольше, чем на год. Рома пошутил, что если бы аттестаты выдавали после каждого переезда, то его коллекцией можно было бы обклеить целый дом. Вовка поправил очки и поинтересовался, каково это – не знать, где проснёшься завтра, а я, сжимая в руках книгу по биологии, которую достала по знакомству мать, смотрел на Вовку и думал, испытывает ли он сейчас то же, что я – зависть.
Рома был высоким и, полагаю, красивым. Мужчины не отмечают черты лица других мужчин, хотя они, как и женщины, сравнивают себя друг с другом, но по другим критериями: рост и сила, и по обоим параметрам я проигрывал Роме всухую, несмотря на то, что занимался спортом с детства. У него, в отличие от меня, была хорошо развита мускулатура, и я не понимал, как он достиг такого результата, просто ковыряясь в земле вместе с отцом. Зато я точно знал, что если Рома снимет рубашку, то в обморок попадают все девчонки, даже уборщица баба Нина не устоит на ногах, а если рубашку сниму я, то все слепые в округе вмиг прозреют и вновь ослепнут: их ослепит белизна моей кожи, а грохотом костей я проведу их всех через дорогу.
Вовка сложил руки на желейном животе и восхитился выдержкой нашего нового одноклассника, уточнив, что нескончаемые перемещения свели бы его с ума.
– Я как мох, – сказал Вова, – меня где посадили, я там и сижу.
Рома, улыбнувшись, кивнул. Внезапная тишина смутила его, и он, поднимаясь с пятки на носок, нависал надо мной, как сухое дерево, которое вот-вот сломается и рухнет. Он говорил без малого десять минут, и теперь, когда у Вовки закончились вопросы, Рома покачивался и растягивал губы в вежливой улыбке, делая вид, что не считает наше общество скучным.
– Куда думаете поступать? – наконец спросил он, не дождавшись ни продолжения, ни смены темы о его путешествиях по стране. – Я хочу попробовать в медицинский.
Мои губы дёрнулись, словно меня пробил паралич. На прошлом уроке биологии Рома не решил ни одной задачи по генетике, путал рецессивные и доминантные признаки белых и бурых кроликов и при этом думает стать врачом.
Я возмущался, но вслух своё возмущение не высказал.
– Тоже, – отозвался Вовка. – В хирургию хочу.
– Если не поступишь, – развеселился Рома, – можешь стать мясником. Какая разница, где резать мясо – в больнице или в магазине.
