В первый раз... - Елена Алексеевна Шолохова

Ира знала – у родителей не клеилось. Ещё с весны. А может, и раньше, но весной точно всё стало плохо. Совсем плохо.

Тогда отец впервые «загулял». Как ушёл седьмого марта утром на работу, так и вернулся только вечером девятого. А про международный женский день, про мать и про неё, Иру, совсем забыл. Потом оправдывался, но вяло, по привычке, а не потому, что и правда совестно.

Ира злилась на него. Даже на пять рублей не купилась, которые он сунул ей в карман болоньевой курточки, мол, вместо подарка. Гордо выложила на трюмо в прихожей. Потому что не нужны ей подачки.

Он лишь устало вздохнул – уговаривать, доказывать и извиняться не стал. А она ждала. Виноват же!

Ведь раньше провинившись даже немного, отец из кожи вон лез, чтобы мама его простила. На руках её носил. По дому помогал. Подарками задабривал. И Ире с маленьким Юркой перепадало. В выходной он куда-нибудь их водил: в кино, в цирк, на аттракционы. И обязательно заходили в кафе, где отец покупал им с Юркой сразу по двойной порции мороженого.

А вечерами, уже дома, доставал фильмоскоп, и они смотрели по несколько диафильмов за раз. Он ещё и читал их на разные голоса, чем смешил обоих до слёз. Но не это главное, важно то, что она чувствовала – он её отец. Он их любит.

Теперь не так. Он как будто с ними и как будто нет его. Даже когда дома – ни о чем не спросит, не поинтересуется. Смотрит на тебя, но не видит. Потому что мыслями не здесь, не с ними. Это было невыносимо.

Ира надеялась, что всё само собой наладится и заживут они как раньше, но становилось только хуже. Всё чаще отец то совсем не приходил ночевать, то исчезал на все выходные.

Мама ходила как в воду опущенная. Или, наоборот, вся на взводе. Однажды даже сорвалась на Юрку, когда тот вернулся из булочной, надкусив хлеб с краю. Мать на него кричала страшно, даже замахивалась, как ещё не стукнула. Даже Ира опешила, хотя сама терпеть не могла эту дурацкую Юркину привычку. А перепуганный брат почти час ревел, Ира насилу его утешила.

На отца же мать ни разу и голоса не повысила. Наоборот, ещё усерднее, чем раньше, утюжила ему брюки и рубашки, варила борщи, пекла пироги и лепила пельмени, потому что больше всего он любил борщ, пироги и пельмени.

Но и этого ей показалось мало – с каким-то сумасшедшим рвением она взялась осваивать новые рецепты из «Книги о вкусной и здоровой пище» – этот увесистый талмуд с множеством красочных картинок давным-давно подарила им бабушка. Прежде мама этими замысловатыми рецептами никогда не пользовалась, а теперь по воскресеньям готовила настоящие кулинарные шедевры, наполняя квартиру умопомрачительными запахами.

И с собой тоже творила немыслимое. Взяла зачем-то и постригла волосы, да еще и сделала дурацкую химию. Ире не понравилось, а отец даже не обратил внимания.

А в апреле Ира увидела отца с другой. Встретила случайно в парке. Он её не заметил – так увлечён был той, рыжей, в тёмно-зелёном плаще. А Ира не окликнула. Отчего-то вдруг стало стыдно, как будто это её застукали за чем-то плохим, а вовсе не его. И обидно было до жгучей боли в груди, аж слёзы на глаза навернулись.

Сначала хотелось опрометью броситься прочь, чтобы не видеть их, его, её. Но что-то словно держало, не давая уйти.

Что на неё нашло тогда – Ира сама не знала, но следовала за ними по пятам, неотступно, прячась то за голыми кустарниками и деревьями, то за киосками и фонарными столбами.

Они шли медленно, время от времени останавливались, иногда женщина кокетливо смеялась, запрокидывая рыжую голову. Ира сжимала кулаки, испепеляя взглядом её спину. Пару раз женщина оглянулась, будто почувствовала, что на неё смотрят. Мазнула рассеянным взглядом по прохожим и пошла дальше.

На город наползали холодные синие сумерки, в домах зажигались огни, но эти двое всё так же не спеша брели, ничего вокруг не замечая. В конце концов свернули с оживлённой улицы во дворы. Ира крадучись шла за ними, понемногу сокращая расстояние – в полутьме она могла легко потерять их из виду.

Они остановились у крайнего подъезда сталинской четырёхэтажки. Видимо, прощались. Отец воровато заозирался по сторонам и торопливо ткнулся к ней лицом. Поцеловались.

Ире стало противно. Думала уже уйти. Зачем дальше себя мучить? И так всё яснее ясного. Но тут отец развернулся и пошёл прямиком в её сторону.

Покорёженный остов детской горки, в тени которого Ира затаилась не дыша, служил слабым прикрытием. Отец запросто мог ее обнаружить. Но он, видать, все еще думал про свою рыжую, потому что прошёл совсем рядом и не заметил.

Ира уходить не торопилась. Прочла адресную табличку – Аптечная, 38. Обошла дом, всматриваясь в жёлтые квадраты окон. Какое из них? Не понять. Ничего, пообещала себе, придёт в другой раз и обязательно вычислит, в какой квартире живёт эта рыжая, и тогда… а что тогда – сама не знала. Не придумала ещё.

Дома Ира терзалась: сказать – не сказать матери? Решила не говорить. На ней и так лица нет. Глаза постоянно красные. Да и вдруг эта рыжая у папы ненадолго.

Хоть бы ненадолго! Может, эта рыжая вскоре разонравится отцу? И вообще ничего ведь в ней особенного нет, разве что моложе матери. Но зато мать гораздо красивее. У нее красота тонкая, изысканная. Рыжая ей и в подмётки не годится. Даже непонятно, что отец в ней нашёл...

После встречи в парке Ира и вовсе не могла с отцом разговаривать. Увидит его – и сразу стучит в голове: предатель, предатель, предатель.

Когда он был дома, в квартире повисало тягостное удушающее молчание. Давило, словно каменной плитой. Даже мелкий Юрка не приставал к отцу с беспечной болтовнёй, как раньше.

А «рыжую» Ира возненавидела. После того случая она ещё трижды караулила её у дома, прячась на детской площадке. И в третий раз повезло, хоть и пришлось сидеть дотемна. Через освещённые окна подъезда увидела, как та поднялась на второй этаж и вошла в квартиру справа. Выждав несколько минут, Ира поднялась следом. Обычная дверь, обитая чёрным дерматином. Латунный