Пару дней назад я снова приехал в Варшаву, где родился и вырос. В первый же вечер пошел гулять по старому городу. Передо мной выросла рыночная площадь. На улицах разило маслом и сигаретами. Мое внимание привлек бодренький старик с полотном средних размеров в руках. Он расположился на складном рыболовном стульчике поодаль от кучки уличных художников, достал потрепанные кисти и посеревшие от времени краски. Я присел в нескольких метрах от старика. Играла скрипка, ветер кружил сухие желтые листья. На его холсте красовалась белокурая девушка с родинкой над губой. Точные движения руки старика выдавали не столько мастерство, сколько безмерную любовь к натуре. Кажется, рисует ее он не впервые, знает каждый волосок, выучил точное расположение глаз и губ. Я изучал эти черты — и они казались родными. Художник обернулся, поймал мой вопросительный и вместе с тем восхищенный взгляд, улыбнулся и снова увлекся работой.
— Красивая… — почти шепотом заметил я.
Старик вздрогнул и замер. Медленно повернулся ко мне.
— Не ожидал, что вы говорите по-русски. Давно я не слышал родную речь, — он протянул мне руку, — вижу вам понравилась девушка, — он ехидно улыбнулся и его глаза тут же потускнели.
— Очень красивая, — я не мог отделаться от мысли, что девушка кажется мне знакомой, — кто она?
Его нисколько не смутил мой бестактный вопрос. Старик многозначительно улыбнулся.
— Это длинная история, — он усмехнулся несколько грустно.
— У меня много времени, — сказал я радостно. Появилось занятие на ближайшие несколько часов. Старик предупредительно кашлянул.
— Это было двадцать лет назад. Я был в нее безумно, но безнадежно влюблен. Она только приехала из Польши. Совсем молодая художница. Белые кудри, — старик рисовал кистью в воздухе линии, напоминающие крону дерева — фарфоровая кожа, родинка над губой, длинный аккуратный нос. Мы встречались каждую пятницу на собраниях союза художников нашего провинциального города. Проходя мимо, она всегда смотрела на меня прищуренным глазом; плутовито улыбаясь, хвалила за прекрасное чувство стиля — комбинезон с красными вставками, надетый поверх белой рубашки. “Да вы что, это рабочая форма!” — я, смеясь, разводил руками. Художником я не был. В детстве, будучи совсем мальчишкой, кажется, мечтал рисовать как Рембрандт, однако к сорока годам не стал даже уличным художником. Все отцвело. Я был обычный маляр среднего возраста, который устроился на летнее время в дом союза делать ремонт. И пока она писала картины, я красил стены. Видеть ее раз в неделю было моей единственной радостью. В очередную пятницу она не пришла. Я закрашивал стену, думая только о ней, совсем не замечая, как вместо ровного слоя появлялся рисунок лица. Уродливого. Не с первого взгляда было понятно, что изображено. Совсем смутно, как бы через кровавую пелену, угадывались женские черты. Кажется, это была она. Какой я был дурак тогда! — расплывшийся в улыбке беззубый рот старика напоминал потресканную гармонь, — На стене были ее кудрявые волосы, ее кривая улыбка, тонкие губы. Я сел на лестницу и опустил голову, дивясь своему смешному положению. Я не уступаю глупым поведением мальчишкам, которые дергают девчонок за косички. Но что сказать своему еще горячему сердцу. Что она не придет? Конечно, не придет. Это незачем. Собрание кончено два часа назад, все разошлись. Тут передо мной появились маленькие ножки в ярко-красных туфлях. Я поднял глаза и увидел ее: растерянная и растрепанная; ее лицо увлажнял какой-то грустный, тяжелый взгляд. Массивное красное платье в горошек утяжеляло хрупкое тело. В руках было несколько полотен. Она неловко осмотрелась и вдруг поразила меня смехом, указывая пальчиком на мой рисунок.
“Она на меня похожа, вы — талант, — продолжая смеяться, художница протянула свою легкую руку — мое имя Грася.”
Меня словно ударил электрический разряд. Старик посмотрел на мои ошарашенные глаза, остановился на секунду. У меня закралось страшное подозрение.
— Продолжайте, — я заставлял себя расслабиться. Разгоряченное тело охватила дрожь.
— Если бы Грася знала, что это и правда была она. А действительно, портрет, нарисованный толстой кистью, был похож на нее сегодня. Девушка на стене растеряна и нелепа, она не должна была появится здесь, а все же появилась. Абстрактное доказательство истинной любви, оплот красоты. Одно полотно в руках Граси приглянулось мне больше всего. Казалось, оно излучало любовь во всей своей неге. Я смотрел на художницу, не отрывая взгляд. Все было похоже на глупую шутку. Улыбаясь, она достала из сумки бутылку импортного вина.
“Мне нравится, как вы умеете рисовать. Это есть истинное искусство. Да только стену вы мне не подарите. Предлагаю обмен: вы мне прогулку, я вам свою картину. Идет?”
Я нелепо встал, чуть не опрокинув несколько банок со зловонной краской. Забыл про все: работу, рисунок на стене. Мы гуляли до поздней ночи. Пили вино на набережных. А все же как она была красива! — старик жестами рисовал дуги бровей и пряди волос, которые хаотично разносит ветер, — Кудри развеваются на ветру, такие белые и пушистые, губы бесконечно шевелятся. Грася рассказывала, что она хорошо умеет танцевать. Я улыбался.
“У вас кто-то есть? Вы плакали сегодня, — кажется, я был сильно пьян, раз решился задать этот вопрос.”
“Был. Спешу вас предупредить, я есть безумство. Мне хотелось тепла, услышать чей-то голос, чувствовать чье-то прикосновение. Такая пошлая необходимость. Он так красиво говорил о любви. Наверное, я была влюблена. Впервые. Но сегодня ничего не надо чувствовать. Я всегда ошибалась в людях, понимаете? Я рисую любимых мужчин такими сильными, храбрыми, такими нежными. А когда поднимаю глаза передо мной оказывается труха, — она, вероятно тоже охмелев, громко вздохнула и с особым усердием потерла глаза, — вчера я считала это настоящей любовью, сегодня мне кажется, что этот роман я завела от одинокости, от страха.”
“Одиночества — я поправил ее почти шепотом, уверенный, что в ней все еще живет надежда.”
“Я очень хочу любить, вот в чем моя проблема, — она крепко взяла мои пальцы в свои, качая головой — нет, кажется, я ничего не чувствовала, всегда только хотела…”
Вдруг, она неожиданно расхохоталась, протянув мне кусочек картона и уголек. Она попросила меня порисовать.
“О нет, — я улыбнулся, отрицательно тряся головой — я не умею.”
“А все же, я хочу настаивать, — она
