Лайза кивнула, возвращаясь к своему столу.
— Компетентна даже в родах, — прокомментировал Слейд. — Восхитительно.
— Необходимо, — поправила его Шейла. Лифт был всего в нескольких шагах от ее кабинета. Почему кажется, что так далеко? Шейла подозрительно взглянула на Слейда, когда они добрались до металлических дверей лифта. — Ты случайно не собираешься везти меня в церковь?
Слейд нажал кнопку лифта и не отпускал, пока лифт не прибыл и двери не открылись. Придерживая их, он ввел Шейлу внутрь.
— Нет, но в больнице есть часовня. — Он увидел, как подозрение в ее глазах перерастает в тревогу, и кратко разъяснил: — Я знаю. В прошлом году я брал интервью у больничного священника. Он обычно бывает в больнице во второй половине дня.
Как жаль, что после реконструкции в лифтах убрали металлические поручни. Ей не за что было держаться, кроме Слейда, и в данный момент это не способствовало демонстрации гордости.
— Как удобно.
К счастью, лифт спустился до первого этажа без остановок.
— Ты можешь идти? — спросил Слейд, когда двери снова открылись. Он не хотел оставлять Шейлу одну, пока будет ходить за машиной, которую оставил далеко от входа.
Боль на время отпустила, дав ей передышку. Вернулись кое-какие силы.
— В данный момент я могла бы и пробежаться. — Шейла посерьезнела. Она знала о Слейде только то, что он ей рассказывал. Что, если все это ложь? Не в первый раз ей лгут, подумала она, вспоминая времена своей работы в ординатуре. Что, если она занималась любовью с сумасшедшим? Одним из тех, кто страдает навязчивыми идеями? — Ты не можешь силой заставить меня выйти за тебя замуж.
Они уже шли к его машине. Он взглянул на нее, но она не смогла прочитать выражение его глаз.
— Не думаю, что придется заставлять. Мне кажется, твой здравый смысл победит.
Журналист мог бы поубедительнее отстаивать свое мнение. Она внутренне посмеялась. Над собой. И над ним.
— Гарретт, если бы у меня был здравый смысл, я бы не танцевала на пляже под луной. — Произнося эти слова, она не смогла заставить себя пожалеть о той ночи или о том, что привело к ее теперешнему состоянию. — Кроме всего прочего, столько песка набилось в одежду!
Ее слова, пусть небрежные, живо напомнили Слейду ту ночь. Его улыбка стала нежной, ностальгической.
— У меня пробуждаются воспоминания.
Да, напомнив ему о той ночи, она лишь укрепила его решимость. Однако она не собирается выходить за него замуж. И не потому, что в глубине души не хочет этого, а потому, что это было бы неправильно. С ее точки зрения.
Боль возвращалась. Она едва чувствовала землю под ногами. Где, черт побери, он оставил машину? В Портленде?
— Что бы у тебя ни пробудилось, я не хочу усугублять одну ошибку, совершая другую.
Он заметил, что она снова стиснула зубы, и постарался вести ее как можно быстрее.
— Ты так об этом думаешь? Как об ошибке? — спросил он, глядя на ее живот.
Нет, вот это не ошибка. Но она должна заставить его понять.
— Я морально не готова была заводить семью в том месте и в то время. Я и сейчас не готова, — добавила она, чувствуя, как слабеет ее решимость.
Слейд остановился около своей машины и быстро открыл дверь со стороны пассажира.
— Ну, что-то было готово. Я говорю не о рассудке, а об эмоциях. — Он усадил ее и вытянул ремень безопасности до предела. Спортивная машина не лучшее средство для перевозки рожениц. — Как ты себя чувствуешь эмоционально?
— Готова визжать. — Она вцепилась в его руку, защелкивавшую ремень, и не отпускала, пока боль не прошла. — Господи, какая острая боль.
Он осторожно высвободился.
— Как твои ногти.
На его руке остались отпечатки всех пяти.
— Это ничто по сравнению с моим языком, — ответила Шейла, когда он сел рядом.
Он завел мотор и начал подавать машину назад.
— Предупрежден — значит, вооружен.
Его уверенность и раздражала и очаровывала. Надо отдать ему должное. Ее гормоны разыгрались, как кукуруза в микроволновой печи.
— Не обманывай себя.
Слейду показалось, что это не пустая угроза. Интуиция подсказывала, что у него никогда не будет достаточно оружия против Шейлы. Но и это казалось правильным. Неизвестность была частью очарования.
Нажав на акселератор, Слейд промчался мимо единственного на их пути светофора, как раз когда замигал красный свет. Сразу за светофором на территорию больницы вела длинная извилистая дорожка.
Слейд чувствовал, как сильно он изменился за время последней командировки. Изменился его взгляд на мир. Перестало быть важным то, что было важным раньше. У него появились новые моральные ценности, новые цели в жизни.
В последние девять месяцев, когда смерть и разрушение оставляли визитные карточки впереди него и за ним, а иногда шли рядом, бок о бок, он понял, что есть в мире то, что он еще не сделал, но хочет сделать. Может, маленькое, но бесконечно ценное. Он не хотел умирать, пока не сделает этого.
Он хотел подержать в руках своего ребенка, любить свою жену. Просыпаться каждое утро рядом с одной и той же женщиной.
Беременность Шейлы как будто подтвердила, что кто-то подслушал его мысли и устроил его жизнь так, как он хотел.
Оглядываясь на свою жизнь, он осознал, что все смерти и опустошения, свидетелем которых он был, толкали его к тому, чтобы отрешиться от роли стороннего наблюдателя и пожить немного собственной жизнью. Насладиться для разнообразия земными радостями.
Остановиться и вдохнуть запах детской присыпки.
И теперь, когда это действительно случилось — хотя он и представления не имел об этом и ничего заранее не планировал, — Слейд не собирался выпускать из рук то, что ниспослано ему Богом.
Это было бы несправедливо. А он искренне верил в справедливость.
Небольшая парковка, предназначенная для приемного покоя и выписанных больных, была забита битком. Ругаясь про себя, Слейд направился к стоянке для посетителей. Медленно ведя машину, он взглянул на Шейлу.
— Ты должна дать ребенку фамилию. — Она открыла рот, чтобы возразить, но он опередил ее: — Настоящую фамилию.
— Настоящую? — отозвалась она. На что он намекает? — Ты когда-нибудь смотришь на даты в газетах, которые печатают твои статьи? За окном девяностые, Слейд. Люди живут по другим законам.
Люди не сильно изменились за последние десятилетия. Они все еще люди. И старые предрассудки умирают с трудом. Он не хотел, чтобы на его ребенке лежало клеймо позора.
