Эта спокойная реплика подстегнула Марка к чрезмерно бурным действиям, и тот изыск, что он вовсю на себя напускал, растворился в щенячьем желании угодить.
– Ух, послушайте, дайте-ка мне… Он вынул бокал из безжизненных пальцев Клодии и ускользнул. Она и не помнила, когда выпила шампанское, и теперь, без Марка, повернулась к Моргану Стоуну, ощущая веселое головокружение. И что за пламя он имел в виду?
– Вы очень красиво выглядите – неудивительно, что он так очарован новой встречей с вами.
– Я… прошу прощения? – Клодия была уверена, что ослышалась.
Он не обратил внимания на ее изумленно распахнутые глаза, рассматривая, как ее шелковистые черные волосы красивой волной загибаются у щек.
– Нет, пожалуй, вы не красивы. Но прелестны – и очень. Еще один пример тонкой, но точной разницы. При короткой стрижке вы значительно моложе – молодая и беззаботная.
Вот уж какой-какой, а беззаботной она себя не ощущала, и, может быть, он понял это по выражению ее лица, ибо перестал ее рассматривать и тихо произнес:
– Вы так и не сказали ему, что произошло. А ведь могли бы этим увеличить пропасть между нами, но не стали. Спасибо вам за это.
– Я… я думала, что можете ему сказать вы, – запинаясь, проговорила она, ошеломленная смелостью, с какой он проник в самую сердцевину ее тайных мыслей.
– Вы же были против, – очень просто сказал он.
– А разве это что-нибудь значило? – недоверчиво спросила она и с сарказмом добавила:
– Разумеется, к вашим интересам это никакого отношения не имело.
Он и на миг не отвел свои синие глаза. – Не отрицаю. Если бы Марк со мной об этом заговорил, то, может быть, я ему и рассказал бы. Но он мне так и не открылся. Очень долгое время после того, как он вернулся, мы чувствовали себя неловко, отчужденно. Нам требовалось… приспособиться друг к другу. Если он заговаривал о вас, то всегда как-то вообще. Упоминал, что вы потеряли ребенка, однако так и не признался, даже никоим образом не намекнул, что ребенок – его. По правде говоря, он вернулся домой с такой охотой и облегчением, что я решил, будто произошедшее потрясло и тем самым избавило его от влюбленности. Я счел, что для вас обоих будет лучше, если не вмешиваться…
– Не вмешиваться? А как вы меня донимали в больнице? И вдруг сделали Марка полноправным компаньоном, тогда как раньше о каком-либо участии сына в вашем деле и говорить не желали! – Больше ничего об их разрыве она от Марка не слышала.
– Человеку свойственно ошибаться. Готов признать, что был не прав. Хотел предоставить ему выбор…
– И знали, что он предпочтет уйти от меня…
– Если бы он вас любил, то остался бы – или привез бы с собой, – отрубил он. – Это Марк решил вернуться без вас. А вы мне признались, что не любите его.
Она отвела глаза. К чему с ним спорить? Изощряться во лжи, о которой сожалеет и так?
– Несмотря на всю вашу неприязнь ко мне, Клодия, – тихо сказал он, – я сделал только то, что считал тогда лучшим для моего сына. И, смотря на вас, думаю, что, может быть, это и для вас было к лучшему…
– По-вашему, и для моего ребенка это было к лучшему! – яростно выпалила она, и мучительное состояние пустоты вновь охватило ее на миг.
И мука эта в какой-то мере, видимо, отразилась на ее лице, потому что он положил ей руку на талию и повернул – лицом прямо к себе, спиной к залу.
– Простите. Я не отмахнулся от вашей утраты. Уж кто-кто, а я знаю, сколько вы страдали. Я не донимал вас. Больше к вам никто не приходил.
– Я и тогда в вашей жалости не нуждалась, а уж теперь подавно! – гордо отчеканила она.
– Нет. Но кое-что от меня вам все-таки было нужно. Деньги. И, по правде говоря, в чудовищном количестве. – Эти безжалостные слова и нежное прикосновение к ее талии – что за чудовищный контраст! Клодия ощутила, как ее решительность растаяла от чувства стыда.
Когда она прогнала Моргана Стоуна, он не удалился безропотно. Он не оставлял ее одну. Три дня подряд приносил ей цветы, фрукты, новости о внешнем мире, хотя Клодия решительно отказалась даже смотреть на него и в его присутствии закрывала глаза и надевала наушники, висевшие над кроватью.
Когда она достаточно поправилась и уяснила, что лежит не в общедоступной больнице, а скорее в частной и что Морган Стоун вызвался уплатить за нее, у нее появились новые основания негодовать на то, как он распоряжается ее жизнью. Ей совершенно была не по средствам роскошь индивидуального ухода, а конверт, который он ей вручил, уходя на третий день, оказался завершающим, высшим унижением. Когда она с безразличием распечатала его, то нашла внутри чек на несколько тысяч долларов и краткую записку с предложением пересмотреть отношения с Марком ввиду ее теперешней независимости… а также того, что Марк в обозримом будущем станет зависеть от отцовского благоволения. Чек был выписан заранее, и это лишь подчеркнуло его уверенность в ее корыстолюбии.
Клодии не удалось швырнуть эти отступные в его надменное лицо. Больше она его не увидела и, лишенная возможности сохранить достоинство, отомстила ему единственным доступным способом: взяв у него плату за воображаемые грехи единственным образом, ему понятным, – при помощи наличных.
Впоследствии она поняла причину внезапного отъезда Моргана Стоуна. Он узнал, что Марк гостит у его родителей, и вылетел в Веллингтон защищать свое капиталовложение! Марк был в таком восторге от поразительной и, по всему, небывалой перемены прежнего решения, что Клодия тихо отказалась от бесплодного желания мстить и далее ни в чем не повинному человеку и отпустила Марка с наилучшими пожеланиями на будущее.
– А вы что же, ожидали, будто я сделаю благородный жест и откажусь от виры[5]? – презрительно спросила она. – Как видите, не отказалась. Все до последнего цента истратила.
– Это я узнал из моего банковского отчета, – невозмутимо сказал он, не отводя глаз от ее раскрасневшегося лица. – Надеюсь, вы разумно распорядились деньгами.
– Конечно. Истратила их на одежду, на драгоценности, на развлечения, – легковесно ответила она.
– Это правда, Клодия?
Почему ей показалось, что при всей внешней строгости он забавляется? Не мог же он, в самом деле, знать, что деньги ушли в уплату за курсы гостиничных работников да на жизнь, пока не удалось устроиться.
– Или вы не этого ожидали от такой пошлой пройдохи, как я?
– Только не пошлой, Клодия, ни в коем случае не пошлой, – пробормотал он. – Думаю, чего бы, по-вашему, я ни ждал, вы сделали бы как раз наоборот, просто мне в наказание за самоуверенность. Я так мало знал вас, что не имел права судить о вашем характере.
– И все-таки судили!
– Я уже сказал, что могу ошибаться, – пожал он плечами. – У меня сильная воля и горячий нрав. Такое сочетание может оказаться губительным. Это многого мне стоило, когда Марк подрос и бросил мне вызов. Хочется думать, что с годами я стал несколько мягкотелым.
