— Я сама могу сделать себе бутерброд. Думаю, этого будет вполне достаточно.
Какая откровенная ложь! Она ужасно проголодалась и была удивлена, обнаружив это. Может, переломы повышают аппетит? Или она слишком перенервничала из-за присутствия Доуэлла?
— Бутерброд? — с недоумением спросил Николас, выглядывая из кухни, и посмотрел на свои золотые часы.
— Сейчас восемь, а мы ели в час. Вам определенно нужно что-нибудь посытнее, и мне, кстати, тоже.
Соренза чуть было не предложила Николасу пойти в ресторан и поесть там. Но, сообразив, что это было бы настоящим хамством, ведь он отложил деловую встречу ради нее, прикусила язык.
— Боюсь, вы ничего не найдете в холодильнике. Я как раз сегодня собиралась пойти за продуктами.
— А в морозильной камере? — с надеждой в голосе спросил Николас.
— У меня ее нет. — Наконец-то я отделаюсь от тебя, с триумфом подумала Соренза и произнесла вслух: — Я живу одна, и она мне совершенно не нужна.
Итак, до свидания, мистер Всезнайка, всего хорошего!
Он улыбнулся.
— Тогда мы могли бы что-нибудь заказать из ресторана. Какую кухню вы предпочитаете — китайскую, французскую, японскую?
Соренза начинала сдаваться. Дергающая боль в ноге не давала ей покоя, и она чувствовала себя слишком усталой, чтобы продолжать спорить.
— Мне все равно.
Он широко улыбнулся.
— Может, хотите что-нибудь особенное?
— Я целиком полагаюсь на ваш вкус, — раздраженно ответила она.
— Превосходно. Кажется, здесь за углом я приметил супермаркет.
Она кивнула. Тогда он включил для нее телевизор и, собираясь уходить, попросил:
— Дайте мне ключи, иначе я не смогу войти.
Не говоря ни слова, Соренза указала ему на ключ, который бросила рядом с собой на столик. Она подождала, пока щелкнет дверной замок, и с облегчением вздохнула. Господи, как она сегодня устала! Никогда в жизни она еще не чувствовала себя такой разбитой. Должно быть, и выглядит она ужасно. Последняя мысль заставила Сорензу кое-как подняться и, опираясь руками о стены и мебель, добраться до ванной.
Так и есть! Лицо блестело, а от макияжа осталась только тушь, которая растеклась под глазами, делая Сорензу похожей на панду. Она застонала. Этот Доуэлл, должно быть, ослеп, если захотел остаться с ней ужинать!
Соренза, лихорадочно спеша, умылась, затем подкрасила ресницы и наложила чуть-чуть румян, чтобы не выглядеть слишком бледной. Гладко причесав волосы, она сбрызнула их сладко пахнущими духами и взглянула на себя снова. Ну вот, стало гораздо лучше, но ей срочно надо было присесть: пульсирующая боль в ноге сводила с ума, а вторая нога затекла и явно протестовала против позы фламинго.
С неимоверными усилиями доскакав до маленькой кухни, Соренза в изнеможении опустилась на табуретку и минуты две сидела, не двигаясь и пытаясь отдышаться. Ее брюки были вконец испорчены: испачканы в грязи и к тому же закатаны на одной ноге до колена. Но Сорензе было не до них. Доставая тарелки, вилки и стаканы, она так утомилась, что решила не переодеваться и остаться в чем есть.
Да она бы и не успела переодеться. Через десять минут вернулся Николас, и вскоре Соренза уже сидела в гостиной за круглым столиком со стеклянной столешницей, на котором были расставлены картонные коробки с куриным салатом, пиццей и яблочным пирогом. В руке она держала стакан апельсинового сока. Как объяснил ей Николас, спиртные напитки им обоим пить строго воспрещается: ему предстояло вести машину, а она принимала лекарства.
— Всей этой еды хватило бы на целую армию.
— Я голоден как волк, — довольно ухмыльнулся Доуэлл, и Соренза снова внутренне напряглась.
— Это хорошо, иначе мне одной не справиться и с третьей частью всей этой еды, не говоря уж о половине, — как можно спокойнее заметила молодая женщина.
Она бы ни за что не поверила, что Николас способен съесть такое количество еды, если бы не увидела это собственными глазами. Покончив с ужином в считанные минуты, он молча встал и, не дожидаясь ее просьбы, принес ей стакан воды и таблетку.
Соренза неохотно поблагодарила. Она вполне могла сделать это сама и не нуждалась ни в чьей опеке. И все-таки, как ни старалась она игнорировать это чувство, ей было приятно ощущать его заботу.
Николас уловил недовольство в ее голосе, но не подал виду.
— Помочь вам лечь в постель? — мягко предложил он.
Серые глаза на секунду встретились с серо-зелеными. Какое заманчивое предложение, с иронией подумала Соренза и заставила себя улыбнуться.
— Спасибо, я справлюсь сама.
— Сделать вам чашечку кофе перед тем, как я уйду?
Она отрицательно покачала головой.
— Тогда, может, чаю? Вы любите чай.
— Благодарю вас, не надо.
Господи, когда же он наконец уйдет?
— А какао не хотите? Или молока?
Если только запустить им в тебя!
— Спасибо, я ничего не хочу.
— Вы можете меня поправить, если я не прав, но, по-моему, я у вас слишком долго задержался, — сказал Николас с легкой усмешкой.
В следующий момент он наклонился, взял руку молодой женщины и, перевернув ладонью вверху, прикоснулся к ней губами. Соренза затрепетала.
— Спокойной ночи, — прошептал Николас бархатным голосом и выпрямился, все еще держа ее за руку.
— Спокойной ночи, — эхом отозвалась она и вновь ощутила вкус того безумного поцелуя на своих губах, но в этот раз собрала всю волю в кулак и ничем не выдала обуревающей ее страсти, чем была очень горда. — Спасибо за все, что вы сделали для меня сегодня.
— Помогать девушкам в беде — мое призвание.
Николас Доуэлл повернулся и вышел из комнаты. Соренза слышала, как отворилась, а потом захлопнулась дверь.
Она не знала, чего ждать от Доуэлла после происшествия на стройплощадке, но явно не огромного букета бледно-розовых роз, доставленного на следующее утро с запиской из нескольких слов: «Выздоравливайте скорее. Н.». После этого она почти месяц ничего о нем не слышала.
Спустя неделю или чуть больше Соренза прыгала по квартире как теннисный мячик и, глядя на великолепный букет, напоминающий ей о Николасе, молила Бога о том, чтобы поскорее выйти на работу. Услышав телефонный звонок, она вся сжималась от напряжения и чувствовала, как сердце начинает биться где-то в горле.
К концу второй недели она уже начала сомневаться, правильно ли поняла его ухаживания и не были ли они всего лишь проявлением уважения к коллеге по бизнесу. К концу третьей ругала свое больное воображение, приписывая галантное поведение Доуэлла широте его безотказной натуры.