боли.
— Это не хрень, а дольки ананаса. Хорошо помогает от синяков.
— Первый раз слышу. Всю жизнь пользовалась бадягой.
— Так, не понял, ты хочешь выздороветь?
Я кивнула.
— Значит, не возмущайся. Голову назад откинь.
Дима аккуратно расположил тонкий пласт ананаса над бровью, затем так же аккуратно распределил остальные кусочки по оставшейся половине лица.
И напоследок, едва касаясь, поцеловал в губы. От неожиданности я замерла.
— Не думала, что тебя привлекают избитые девушки.
Моё замечание вызвало у Димы грустную усмешку.
— Или это от жалости?
— Нет. Давно хотел это сделать.
— А ты с каждой девушкой так возишься, как со мной? — не успев договорить, я уже пожалела о сказанном.
— И к чему этот вопрос?
На удивление Дима даже не напрягся. Хотя я почему-то думала такой вопрос его оскорбит или разозлит, но он даже не шевельнулся, только опустил руку в ванну и принялся водить пальцем по моей коже. Я словно загипнотизированная смотрела ему в глаза, мысленно следуя за его рукой. Она плавно перемещалась от локтя по предплечью, указательный палец обвел правое плечо, переместился к ключице. Я затаила дыхание будто забыла как дышать.
— Почему интересуешься? — переспросил Дима, не получив ответа.
— Просто интересно.
— Нет, не с каждой.
— Понятно.
В комнате повисла тишина, нежные прикосновения успокаивали и усыпляли.
— Мой отец был военным: строгим, грубым и требовательным, — неожиданно тихо сказал Дима, сквозь спокойный тон мне послышались нотки грусти. — Мама жалела его. Может, любила, но стоило ему выпить лишнего и нам приходилось прятаться от него или у соседей или в гараже. Бывало попадали под горячую руку, в такие моменты я ненавидел его за то, что он бил маму. Они развелись, когда мне было пятнадцать, больше я с ним не общался. А мама расцвела. У неё все хорошо теперь, но каждый раз, когда я вижу мужика, который распускает руки мне хочется его прикончить. Так что ты правильно сделала, что ушла. Жаль, что с такими последствиями.
Он осторожно провел пальцем по моему подбородку.
Его история прозвучала неожиданно грустно. Эта маленькая исповедь словно приоткрыла дверь в его мир. Перед глазами появился маленький мальчишка, который любил свою маму и отчаянно пытался защитить от пьяного отца. Это было так неожиданно, ведь я думала, что у такого мужчины уж точно была отличная семья, которая и дала ему билет в хорошую жизнь. Я провела рукой по его волнистым чёрным волосам
— А что сейчас с отцом?
— Не имею понятия.
— И не хотел бы даже встретиться?
— Нет, мне хватило его в детстве.
— А я бы с удовольствием встретилась со своим. Хотя бы для того, чтобы увидеть его.
— Бросил?
— В каком-то смысле да. Я была нагулянным ребёнком. Мама встречалась с парнем, ей было семнадцать. Она бы может и избавилась от меня, да бабушка была против. Мама родила меня и уехала покорять город, начала новую правильную жизнь, а я осталась с бабулей. Слушала рассказы про маму, каких высот она достигла. Она приезжала раз в год, привозила подарки, но всегда держалась холодно. Нашла хорошего мужа, родила ему детей, двух девочек, а я всегда стояла в стороне. Как напоминание её разгульной молодости. Бабушка мой самый родной человек, но я до сих пор мечтаю найти отца. Мне кажется, знай он обо мне, может, моя жизнь сложилась бы по-другому.
Дима вновь поцеловал меня, едва прикасаясь к губам, стараясь не беспокоить разбитую губу. Сейчас он был не тем уверенным и властным мужчиной, каким был в магазине при первой встрече. Он открылся с другой стороны, добавляя мне лишнюю головную боль: думать плохо о человеке, который с детства рос избалованным ребёнком, намного легче, чем о человеке, который испытал много боли.
— Когда уже можно снимать ананас? — спросила я, пытаясь перевести тему разговора.
Дима сверился с наручными часами.
— Полчаса прошло, можно снимать.
Он убрал ломтики, протянул большое махровое полотенце, но я взглядом указала ему на дверь.
— Ты всё ещё стесняешься меня?
— Конечно. И я не вижу в этом ничего смешного, — проворчала я ему в спину, когда он выходил из ванну, посмеиваясь над моей скромностью и стеснительностью.
А когда закрыл дверь напоследок прошептал:
— Я уже видел тебя без одежды.
Когда я вышла из ванной, Дима стоял в гостиной, он успел переодеться в шорты и футболку. За окнами уже смеркалось, с улицы через приоткрытое окно доносились звуки городской жизни.
Я осмотрелась в поисках своей сумки, но в коридоре её уже не было.
— Дима, а где моя сумка?
Он повернулся и кивнул в сторону комнаты.
Замотанная в полотенце я направилась туда, сумка стояла у кровати. В животе заурчало и я поняла, что ничего сегодня толком и не ела.
В сумке творился кавардак, и это не удивительно, ведь я собирала вещи как попало. Я вытащила свой домашний халатик: голубой, с длинными рукавами, на пуговицах. Он мне очень нравился, ведь он отлично подчёркивал мои синие глаза. Сегодня мне хотелось выглядеть особенно женственной. Я посмотрела в зеркало и поняла, что халат подчёркивал не только синеву моих глаз, но и фиолетовость синяка на скуле.
— Вот ведь зараза.
Я всегда отличалась высоким порогом боли. Бабушка заметила эту особенность ещё в детстве. Когда другой ребенок плакал от того, что упал и разбил коленку, я лишь терла ушибленное место, потому что мне просто щипало. Поэтому я совсем забыла о разбитом лице. Но стоило увидеть себя в зеркале как тут же приподнятое настроение упало до нуля.
— Ты ужинать будешь? — донеслось из-за двери.
Вместо того чтобы кричать я вышла из комнаты и увидела как Дима накрывает на стол.
"Второй день находилась у него и так ни разу ничего не приготовила. Надо будет исправить это недоразумение завтра". К счастью, готовить я умела и делала это с удовольствием.
— Я суши заказал, надеюсь ты не против.
— Нет, всё отлично.
Суши я любила, но на столе в тарелка лежали какие-то длинные рисовые прямоугольники с тонким пластом красной рыбы сверху.
— Разве это суши?
— Конечно.
Дима сел за стол, окинул меня взглядом.
— Насколько я знаю, суши это маленькие круглешочки, рис завернутый в водоросли или в рыбу.
— То что ты описываешь— это роллы. А то что у тебя в тарелке — это нигири.
— Первый раз такие вижу.
— Ты кушай, а не смотри.
Я последовала его совету. Ужин прошёл в молчании. Дима будто был чем-то обеспокоен, но не хотел об этом говорить.
