…И вот прошло два года. Небольшой срок для того, чтобы подводить итог семейной жизни. Но…
Сейчас, выйдя из гостиной, где Тамара Андреевна продолжала сидеть на диване и шумно сопеть. Алине даже плакать не хотелось. Ей было все равно, все равно… Она устала жить в этом доме. Устала видеть вечно пьяного мужа. Устала от придирок свекрови, устала, устала, устала!!! Счастливая семейная жизнь оказалась радужным мыльным пузырем. И просто диво дивное, что этот пузырь лопнул только через два месяца.
Первое время Слава развлекался новым для себя положением женатого человека. От души забавлялся яростью матери и даже (как подозревала Алина) нарочно стравливал между собою женщин, чтобы понаблюдать за их, как он это называл, «разборками». И почувствовать себя в роли падишаха, внимания которого добиваются со всех сторон. А потом ему все надоело. Все чаще Алина ловила на себе его скучающий взгляд — то есть сперва скучающий, а потом равнодушный, пустой, и смотрел он сквозь нее.
— У тебя что-нибудь случилось? — спрашивала она.
Он молчал.
— Слава! Я же задала тебе вопрос!
— А? Что? — И в пустых глазах появлялось раздражение. — Отста-аа-ань же ты от меня, вот, чума, привязалась… Выйди из комнаты, я тебя прошу.
— Я не понимаю, Слава! Что с тобой происходит?
Не отвечая, он вставал с дивана, подходил к бару, брал бутылку и уходил наверх нетвердой походкой. Не говоря ни слова и не оборачиваясь.
— Что за шум? А? — В дверь заглядывала свекровь, которая заранее раздувала ноздри. — Опять поругались? А? Да что же это такое, вот дрянная девчонка! И с какой стати ты свалилась на нашу голову! Ну что ты сидишь? Иди за ним, иди скорее, не давай ему пить, у него же печень!
Алина отворачивалась, и дверь захлопывалась с таким шумом, что витражи едва не вылетали из рамы. Проходил час, другой, горничная звала обедать, они сидели втроем за большим столом, и, хотя считались одной семьей, на самом деле все трое были бесконечно далеки друг от друга. Кусок не шел Алине в горло, свекровь скрипела стулом и бормотала себе под нос, а Слава, ни на кого не глядя, наливал себе виски или коньяк, нисколько не смущаясь отсутствием компании…
Иногда — но все реже и реже — муж вспоминал о ней, и тогда она просыпалась ночью от тяжести навалившегося на нее тела. Его совсем перестали интересовать прелюдии и прочее «сиропство», как он это называл, и все их брачные ночи сводились к тому, что он опустошал накопившиеся в нем желания, грубо разламывая плечи жены и стискивая грудь, а она до хруста отворачивала голову и старалась не дышать, чтобы не ощущать тошнотворный запах перегара и несвежего дыхания.
Тогда, два года назад, Алине казалось, что, выходя замуж за Славу, она бежит от бедности и одиночества. Теперь она вынуждена была признать, что от всего этого она убежала не так уж далеко.
Денег у нее по-прежнему не было ни копейки. Никто не давал, а сама она не просила. Сидеть в богатом доме на правах молодой хозяйки и не иметь возможности даже вызвать такси, чтобы выехать в город развеяться, было унизительно, но никого это не интересовало. Да и прочих, чисто женских радостей вроде нового платья или подарков она тоже была лишена. Нет, в спальне, в огромном трехстворчатом шкафу висело несколько эксклюзивных «шмоток», которые ей купил Слава и в которых ей полагалось появляться на светских раутах и приемах. Но ни одна из этих навязанных ей «шмоток» не грела душу и не вызывала в ней ничего, кроме боязни ненароком смять или испачкать.
Но самое главное — безделье. С утра приходилось придумывать, как убить день. Если не считать горьких мыслей о муже, это было единственной Алининой заботой. Она включала телевизор — и там обязательно шел какой-нибудь слезливый сериал, такой не похожий на ее пустую жизнь, — на десятой минуте она снова брала пульт, и телевизор гас… Пыталась читать — но в доме почти не было книг, а те, что находились, были или комиксами, или глупейшими американскими детективами. И в конце концов все попытки развлечься заканчивались тем, что она вставала у окна и часами наблюдала за садовником, подстригающим газон или кусты у ограды. «Счастливый, — думала она. — Хоть какое-то занятие… А дома у него, наверное, жена и двое или трое ребятишек… Они любят друг друга и счастливы вместе…»
— Я по-прежнему ничем не занимаюсь, сижу без денег, меня шпыняют и грубо лапают по ночам пьяными руками… — задумчиво произнесла она однажды, стоя вот так у окна. И внезапно ее пронзила до обидного простая мысль: ведь нынешняя ее жизнь мало чем отличается от той, что она вела, когда жила у сестры.
Ей было все так же холодно, больно и одиноко.
* * *
…Незадолго до половины шестого Алина стала собираться на очередной светский прием, о котором ей сказал утром муж. Она совсем не понимала, зачем Славе надо было таскать ее за собой на эти приемы, — это они так только назывались «приемы», а на самом деле — всевозможные светские вечеринки, где десятки, а то и сотни малознакомых между собой людей убивали время, соревнуясь в нарядах, деньгах, мнимом остроумии. К Алине там никто не подходил, никто ею не интересовался. Всем было известно, что она — ничего из себя не представляющая жена «вот того человека». Она никому не могла составить «протекцию», не могла помочь бесплатным деловым советом, не могла быть душой компании. Она не была никому интересна. И никто не был интересен ей.
Зазвонил телефон.
— Готова? — спросил отрывистый Славин голос и, не дожидаясь ответа, приказал:
— Спускайся.
До Манежа они ехали в полном молчании. А когда доехали, им пришлось долго томиться в очереди. К подъезду плавно подкатывали длиннющие лимузины, и дамы в красивых платьях в сопровождении элегантных кавалеров под легкими хлопьями падавших на них снежинок устремлялись к входу. Еще бы! Ведь это был знаменитый на всю страну Венский бал — праздник музыки и танца.
— Смотри, смотри! — вдруг воскликнул Алинин муж с давно забытым оживлением в голосе. — Вот потеха-то!
Алина оглянулась в ту сторону, куда показал муж. Картина была действительно забавной: из желтого такси выходил мужчина в смокинге, и лицо его хранило выражение крайнего утомления. Несколько раз глубоко вздохнув, чтобы восстановить дыхание, он обошел машину и открыл дверцу заднего сиденья. Показался край кремового платья, потом возникло замешательство — кавалеру пришлось нагнуться, просунуться внутрь машины и аккуратно достать свою даму и ее платье. Это платье напоминало свадебный торт: юбка состояла из трех ярусов, каждый на отдельном жестком каркасе. Когда дама вышла, ее причудливый наряд долго колыхался и вертелся вокруг нее, как хула-хуп.
