– Оставайся ночевать, нет, лучше я тебе оплачу такси…
– Хорошо, хорошо, не волнуйтесь. Я сейчас себе налью тоже. Только текилу надо с солью, я сейчас покажу…
Когда Дженнифер вошла в дом, они уже выпили по стакану и сидели, обнявшись, на диване, молча глядя в огонь.
– Что за чудеса? Камин в июле? А кондиционер не проще отключить? Майкл, тебе не кажется, что ты третий лишний?
– Не кажется. Твоей маме очень плохо. Да и тебе тоже. Ты ведешь себя неадекватно. За вами нужно присматривать. Я остаюсь ночевать в комнате для гостей.
– Мама, это правда? А впрочем, мне все равно. Ты хочешь есть?
– Я поела в самолете, – вяло ответила Рейчел. – Не знаю, как я буду работать завтра…
– У тебя завтра выходной… вроде бы.
– А что дома делать?
Мишель вдруг почувствовал себя очень значимым в компании этих слабых и расстроенных женщин.
– Завтра мы будем купаться в бассейне или нет, мы поедем на залив, на Колониальный пляж, тут ехать всего три часа, купание успокаивает. Знаете, человеческий организм обладает неограниченным потенциалом. Вечером вернемся. И вы пойдете на работу как ни в чем не бывало. И у вас начнется новая прекрасная жизнь. Дженнифер подумала и решила, что поездка на пляж ей тоже не помешает. Она отправилась на кухню. Почему-то ужасно хотелось есть. На холодильнике висел телефон Мэтью Олдена. И Дженнифер вдруг почувствовала себя очень взрослой. То есть она всегда себя ощущала взрослой, с самого детства. Но никто, кроме нее, этого не замечал. И мама, и дедушка с бабушкой, и няня всегда держали ее в поле зрения. А в школе она чувствовала всевидящее око учителей и прессинг одноклассников, следящих за каждым ее движением и словом. От нее всегда чего-то ждали: коварного вопроса учителю, подсказки или отличной отметки. Если задавалось сочинение, то она не имела права не занять первого места. Просто так уж было поставлено с самого начала. Ей всегда хотелось быть лучше всех. Например, бабушка обожала классическую музыку. Дженнифер не могла понять почему, но знала, что это очень стильно – слушать с умным видом пластинку или сидеть на концерте. Когда ей было восемь лет, она заперлась в комнате и целый день слушала Бетховена и Чайковского. Сначала это было ужасно, скучно и утомительно. Но постепенно ее слух начал улавливать странные и затягивающие мелодии, потом эти мелодии стали переплетаться и зажили своей жизнью у нее в голове. Ей представлялись какие-то картины, но потом и этого стало не нужно. Она погрузилась в музыку, как в полет, и стала летать среди звуков, растворяясь в них.
Поняв красоту музыки, она стала слушать все подряд. Если после первых звуков полета не наступало, она говорила себе: «Меня это не трогает». Скоро Бетховен, Моцарт и Чайковский показались ей слишком знакомыми и домашними. Она стала слушать современных классических авторов и точно так же уходила в эти странные звуки. Иногда это был не полет, а падение в пропасть. Но и оно было захватывающим. Ей нравилось открывать новые имена, каждое открытие было подобно новому прыжку с парашютом в неизвестность. И хотя у нее не было слуха, как считали ее родители и потому не учили ее музыке, она имела другой слух, безошибочно распознающий гений композитора. С таким же упорством она познавала все, что вставало у нее на пути: сложная книга или невкусные маслины, которые она насильно заставляла себя есть, пока не почувствовала, что они ей начинают нравиться. Просто однажды папа сказал, что есть люди, любящие устрицы и маслины, и есть остальные, которые это не едят. И что это не просто вкус, а это стиль жизни. А человек – это стиль. А мама сказала, что это не его слова, а, кажется, Флобера, и они стала спорить, чьи это слова. И начался дежурный скандал. Да, у них была странная семья. Они не ругались из-за быта или из ревности, как, возможно, ругаются в других семьях. Спор родителей начинался всегда очень изысканно – Флобер или Оскар Уайльд? Ницше или Шопенгауэр? Коммунизм или троцкизм? А кончалось все по-плебейски – криком, руганью и битьем посуды.
Но теперь, стоя в своей комнате, которую по привычке в семье все еще называли детской, Дженнифер вдруг почувствовала полное одиночество. Папа исчез из их семьи, даже не вспомнив о ней, а мама плакала одна, и ее никто не мог утешить, уж Дженнифер точно не могла. И теперь она свободна – свободна, одинока, и это-то и называется быть взрослой. Потому что новое состояние свободы и одиночества ее не пугало, а окрыляло. Она решительно переставила себе на колени телефон и набрала номер профессора Олдена. Если мама может рыдать на плече не знакомого ей прежде молодого Мишеля, то почему бы и профессору не порыдать у меня на плече? – подумала Дженнифер, довольная своим первым взрослым жизненным наблюдением.
Олден снял трубку. Его голос был спокоен и устал. На секунду Дженнифер стало стыдно, но секунда быстро прошла, и она доверительно сказала:
– Господин профессор, это Дженнифер. Я знаю о вашем горе и мне очень, очень жаль…
– Спасибо, Дженнифер. Я тронут твоими словами.
– Я могу вам помочь чем-то?
– Спасибо. Я тронут… Спасибо за звонок, милая. Увидимся на лекции.
– А когда похороны вашей… супруги?
– Послезавтра. Но в понедельник я буду в аудитории. Спасибо за звонок. До свидания.
Раздались гудки. Дженнифер, вспотевшая от волнения, сидела, сжимая трубку. Он сказал:милая.Он был растроган. Но мои шансы пока равны нулю. Кажется, он плохо меня помнит. Черт, везде пишут, что старые козлы влюбляются в молоденьких. И достаточно пройти мимо в мини-юбке, как он уже твой. Все это вранье! Он даже не считает меня за человека! Что я хочу – у него только что жена умерла… Но она уже три года лежала в коме, он ее, считай, тогда и похоронил. Нет, я плохая девочка… Хорошо, что никто не может читать мои мысли! Она хотела позвонить Розе, но потом передумала. Слишком много придется рассказывать, да и Роза должна ей объяснить, почему все пошло не по плану и она уехала не с тем мальчиком, с каким собиралась.
Мишель засыпал в комнате для гостей на первом этаже. Он смотрел в белый потолок и думал, что все не так уж плохо. Во-первых, он ночует здесь. Во-вторых, они завтра целый день проведут вместе. В-третьих, дамы были так беспомощны, что совершенно ясно – они нуждаются в мужской поддержке. И тут он просто незаменим. Плохо было то, что костюм должен быть готов послезавтра. Тут Мишель вскочил и стал звонить Леону. Мобильный был отключен. Дома никто трубку не снимал. Мишель оставил сообщение на автоответчике:«Старик, начни работу, я должен срочно отъехать по очень важному делу. Буду завтра вечером и ночью все доведу до блеска. Если что, звони».
Рейчел никак не могла заснуть. Все слезы были выплаканы, сердце опустошилось, и во всем ее теле была звонкая пустота. Эта пустота не давала ей спать. Она чувствовала себя выпотрошенной куклой, безжизненной и никому не нужной. Тогда Рейчел вылезла из кровати и села за маленький письменный стол. Иногда ночью ей приходили в голову разные мысли о ходе защиты. Тогда она вскакивала и быстро набрасывала их на бумагу. Поэтому столик-бюро в спальне был ей необходим. Но сейчас она присела и начала писать на листе бумаги свое собственное дело. «Что плохо?» и «Что хорошо?» – озаглавила она свой листочек.
