священном городе, и каждый утверждал, что оно самое-самое.
Сладкая еда, монотонное покачивание, доброе внимание попутчиков подействовало как снотворное – нас немного развезло. Мы вышли.
В маленьком тамбуре было прохладно, через мутное стекло издалека набегали одинокие огни, как кошачьи глаза, прошивающие черноту зимней ночи.
Хлопнувшая дверь впустила двоих мужчин, по запаху – в сильном подпитии. Не успев рассмотреть нас, они сразу сделали стойку:
– А кто нас ждёт – поджидает? – Девчонки, вы давно тут? Как же мы вас не видели, вы из этого, общего, будете?
Они нависли над нами с двух сторон, и не давая пошевелиться, теснили к окну.
– Хочу вот эту, статуэтку, заявил Толстяк и начал лепиться к Алле.
– Мы забираем вас с собой, мы вас нашли – вы наш трофей выкрикивал Толстяк.
Становилось шумно. Блондин, вывернув шею, разглядывал меня, как будто прикидывал, с какой стороны лучше кантовать. Алла, смеясь, отбивалась и уворачивалась от рук Толстяка, а я, поняв, что мирная пока возня может в любой момент обернуться нехорошим, громко выкрикнула:
– А мы здесь не одни!
– Конечно! Мы с вами, – пьяно выделывался блондин.
Ухватившись за меня, другой рукой стал тянуть дверь. Пока он воевал с ней, со стороны нашего вагона подошли Учитель и Аксакал.
– Что тут происходит? Спать, спать, девочки! – Они встали между нами и мужчинами.
Соотечественники, сопя и переругиваясь друг с другом, отступили и пошли восвояси. Не отвечая на благодарности, Учитель пенял:
– Рано вам одним ездить. Долго ли до беды.
До беды всегда рукой подать, если её выбрать. А можно ли прожить без разнообразного опыта, который уготовила жизнь?
* * *
Услужливая память при слове Бухара разворачивает картину синего. Купола и минареты неоспоримыми знаками утверждали приоритеты древнего города. Они вели с небом игру: кто краше. Лёгкие запахи дыма, настой человеческого существования, пришедшие издалека ветры и вездесущий аромат зелени действовали возбуждающе. Незнакомые звуки речи, призывы мулл на молитву немножко пугали скрытым смыслом. Встреченные люди казались не вовлечёнными в тяготы жизни. В них не было суеты.
Старинное медресе, превращённое в гостиницу, перенесло лет на двести назад. Служитель в тёплом ватном халате и войлочном колпаке, взяв деньги за проживание, ритуально передал длинный ржавый ключ, не спеша прошаркал в центр открытого двора, указав на выстроившиеся над одним жёлобом умывальники с длинными носиками, сказал:
– Мыться – здесь! Вот это, – его рука вытянулась к большому камню в середине двора, – стол для Корана. Ничего не ставить, не ходить ногами! Худжра на втором этаже.
Так и сказал – "худжра". Мы поняли – комната. И важно пошёл к себе.
Девятиметровая комната с окном без стекла вмещала две узкие лежанки и ниши при них, доверху забитые стёгаными одеялами. Маленький одноногий столик выглядел в этой компании излишеством. Белья не полагалось. Мы молча уселись на высокие лежанки, и навалилась тишина. Я представила череду мальчишек, сменявших друг друга в этой худжре, зубривших доступные тому времени премудрости, развивающие душу. Где они?!
Алла прервала молчание вкрадчивым: “Нас ждет неизвестное…”
Попутчики на прощанье вручили, заботливо нарисованную карту с узнаваемыми очертаниями памятников, испещрённую восклицательными знаками, адресами, фамилиями. А ещё авоську. Разлегшись на лежанке, она демонстрировала щедрость опекавших: янтарный урюк, шуршащие головки орехов, гранаты, жёстко держащие своих сверкающих пленников, изюм и манящие свежей зеленью полураскрытые фисташки. Лепёшки с пятнами румянца, отметинами породившей их печи, и строгие треугольники самсы были завернуты отдельно в белую тряпицу. Мы ели это и на уровне нёба и языка ощущали, как вместе с удовольствием входит нечто от взрастившей их земли.
Нетерпение лицом к лицу встретиться с толщей времени, упрятанного в купола, высокие минареты, в могучие крепостные стены, в пыльные дороги, усталые стволы шелковиц, торопило побыстрее закончить завтрак.
Решили начать с крепости. Карта подсказала кратчайшее направление. Но уже на перекрестке мы дружно поменяли маршрут. Будоражащий букет из дыма, жареного мяса, сена и трав гулял далеко за пределами базара. Ноги сами привели к нему. Стоило сделать первый шаг, и мы, как пчёлы в меду, увязли в его чреве.
Вокруг бурлило другое бытие. Оно клокотало подобно фумаролам и даже попахивало серой. Симптомы вроде расстройства речи не замедлили сказаться. Глаза не успевали объять разбушевавшийся мир вещей. Похоже, мы попали в “обжорку”. Ларьки и ларёчки, длинные едальни, уходящие куда-то вглубь, маленькие ниши-утробки испускали в прохладный воздух запахи жареной баранины, красного перца, лука, чеснока, зиры, корицы. На помостах и низеньких дастарханах призывно выстроились чайники под парами. Рядом колонны лепёшек, посыпанных тмином, кунжутом, кориандром и просто в наколках рисунков всевозможных извивающихся растений. Между колонн лепёшек, как в бальной зале – прозрачные вазочки на тонких ножках, несли горки чак-чаков, полосатые, в инее мучки, леденцы парварды и округлые пузики орехов.
Мы прошли, искушаясь, мимо ёмкостей, породивших пловы, лагманы, манты. Не удержавшись, попробовали горячую самсу и чуть не запели вслух. Базарный мир, ошеломил, вобрал в себя, поглотил.
Захотелось стать торговцем и раздавать из огромных плетёных корзин виноград, затеняющий свою красоту беловатой дымкой; брить острым клинышком голову табунщика; отмерять охапку сена для осла; отделять неуловимым движением блестящего, отливающего синим, ножа-пчака, мясо от туши, отдающей в холодный воздух последнюю жизнь клеток; сидеть на высоком стуле в ворохе зелени и трясти кудрявые пучки кинзы, чтобы они, рассердившись, испустили аромат, нюхать, поддразнивая зевак, бордовые стебли базилика.
Поманило уйти в глубину старого караван-сарая, укрывшегося под сенью корявых олив, стать там подавальщицей и понять то, что ведомо ей…
Горячий разваристый горох с крупинками серой соли в бумажном кулёчке, съеденный вместе с другими едоками, приобщил нас к местному племени и сказал больше, чем пространные описания здешнего быта и нравов.
Праздношатающиеся, мы столкнулись с человеком, похожим на странствующего дервиша, по виду долгоживущим и мудрым. Из глубины тёмного лица посверкивали два голубых осколка.
– Солнце моё и Луна, подходите, найдите своё счастье! – жестом фокусника он выбросил руку, и колокольчик в ней мелодично звякнул. На груди, поверх халатов, висела на плетёном ремешке клетка с маленькой птичкой. Перед ней кучка скрученных белых бумажек. Окошко было открыто, птица сидела и вертела головой.
Стало очень азартно, мы с радостью протянули монеты, птица, клюнув раз-другой, вытащила наш жребий. Мы отошли и не без волнения развернули.
У Аллы четко выведено: "Шастье втибе".
Моя участь была вписана другим почерком – неуверенной тонкой вязью: «Шастье и нишастье закончились".
Мы зашлись от смеха.
Алла потащила меня к предсказателю. – Неправильное гадание, пусть даст другой ответ.
Старик принял бумажку, прочитал, усмехнулся, сказал с прищуром:
– Щютка,
