Вивиана закусила губу, а потом отчаянно выпалила:
– Ты не можешь туда идти!
– Почему, Ви?
– Ты… Ты не умеешь танцевать!
Шейн расхохотался, потом подхватил девушку на руки и закружил по комнате.
– Ви, я же боксом занимался. Не думаю, что танцы намного сложнее.
– Ты дурак, Кримсон. Я не пущу тебя. Обещала научить всему…
– Ну, так учи.
– Сейчас?
– А почему не сейчас? Музыки у нас завались, места тоже. Учи.
– Тогда поставь меня на пол, Шейн, пожалуйста.
На самом деле она боялась только одного: что сейчас не выдержит и обнимет его за шею, прижмется к этой могучей груди, вдохнет его запах – и наплюет на всю свою прошлую и нынешнюю жизнь.
– Ладно. Учить – так учить. Ставь музыку.
***
Сначала они попили кофе, потом Шейн переоделся, потом позвонил Колин и сообщил все подробности о предстоящем бале – одним словом, за окнами уже сгустились тоскливые августовские сумерки, когда в гостиной начался урок танцев.
Первые сорок минут прошли относительно спокойно. Без всякой музыки Вивиана учила Шейна приглашать даму и отвечать на приглашение дамы. Потом показывала ему основные движения. Потом долго выбирала музыку. Наконец момент настал.
Светловолосый красавец галантно склонил голову перед златокудрой и надменной принцессой. Принцесса сдержанно кивнула. Сладкие всхлипы саксофона заполнили гостиную.
Бывший боксер двигался уверенно и легко, словно всю жизнь провел на танцполе. Ошеломленная Вивиана с первого мгновения поняла, что ей достался, пожалуй, лучший партнер в ее жизни. Шейн Кримсон вел ее сдержанно и элегантно, уверенно и мягко, а она таяла, таяла в его руках, и сердце ныло от сладкой боли, и в глазах закипали непрошеные слезы.
В какой-то момент руки Шейна вдруг стали горячими, словно огонь, и тогда Вивиана превратилась в воск, а потом прильнула к нему, забыв про все на свете приличия…
И тогда его рука осторожно скользнула по ее спине, чуть сильнее прижала девушку, будто задавая неуверенный вопрос – а можно…
И мозг не успел среагировать, тело само ответило – да, конечно, не можно, а нужно, я так давно жду этого…
Они уже не кружились по комнате, а медленно покачивались на одном месте, в самом центре комнаты, и дыхание Шейна, шевелило золотые завитки волос у нее на виске, а рука Шейна становилась все смелее и горячее…
Она напряглась – и в то же время расслабилась, растворилась в его жаре, приникла, хотя и не обняла, раскрылась, не признаваясь в этом…
Губы коснулись ее уха. Потом шеи. Потом щеки. Потом уголка глаза…
– Ты плачешь, Ви?
– Нет.
– Я чувствую. Ты плачешь. Ты боишься меня?
– Нет! Нет, я ничего не боюсь.
– Маленькая храбрая принцесса. Но ты плачешь.
– Я не плачу.
– Не плачь, правильно. Я никогда не причиню тебе вреда, Ви. Никогда. Я просто не смог бы. Ты такая…
– Шейн… Не надо.
– Чего не надо?
Поцелуй был долгим, очень долгим. Нежным, очень нежным. Мучительно нежным. Бесконечно долгим. Потом она открыла глаза – и утонула в сиянии его серых глаз. Оно было таким нестерпимым, это сияние, что Вивиана опять поскорее закрыла глаза – и мучительное счастье повторилось. Они целовались, а саксофон им пел, пел, пел, плакал и смеялся, всхлипывал и судорожно клялся в любви, жаловался и снова смеялся, подбадривал и провоцировал, и никогда в жизни Вивиана Олшот не испытывала такого полного единения с музыкой – и с другим человеком, с мужчиной, сжимавшим ее в объятиях.
Шейн подхватил ее на руки, и она обвила его за шею, боясь отпустить, боясь открыть глаза, боясь просто перевести дыхание. Он ее нес, а потом осторожно опустил куда-то, и лег рядом, и оказался одновременно и сверху, и сбоку, и вообще везде. А потом его жесткая рука скользнула по ее плечу, почему-то обнаженному, а еще мгновение спустя губы Шейна обожгли ее напряженный до болезненности сосок, и Вивиана застонала, выгибаясь в стальных объятиях…
А потом в мозгу вспыхнула четкая и ясная картинка, которую Вивиана ненавидела. И все кончилось.
Шейн тяжело дышал, пытаясь унять дрожь в руках. Он сидел на краю дивана и беспомощно смотрел на сжавшийся, содрогающийся от рыданий комочек, который минуту назад был златокудрой принцессой Вивианой.
Шейн чувствовал себя неуклюжим, глупым и очень усталым.
– Ви… Прости… Я тебя обидел все-таки… Прости, Ви.
– Ты ни в чем не виноват.
– Но ты плачешь!
– Это не ты. Это я сама.
– Ви, я – чужой человек. Деревенщина. И вообще… Знаешь, чужим иногда легче выговориться. Что случилось? Ты плачешь так, как будто тебе больно.
– Потому что мне больно.
– Отдай мне свою боль, Ви. Просто расскажи, в чем дело. Я ведь могила, ты же знаешь. Я… мне ты можешь сказать все, что захочешь… Я думаю, Ви… Ты для меня такое… такая… Не молчи, Ви. И не плачь ты, ради Бога!
И тогда она села прямо, и вытерла распухший нос, и взяла Шейна за руку, а потом заговорила ровным, лишенным всяких интонаций голосом.
***
В пять лет она поняла, что мама ее не любит. Непонятно почему. Видимо, Вивиана – очень плохая девочка. Это нужно исправить, и тогда мама приедет. Вивиана отдалась делу самоисправления со всем рвением пятилетнего одинокого ребенка. Она не обращала внимания ни на бабушку, ни на деда, ни на отца, который любил ее суровой и неумелой, но истовой любовью.
Вивиана писала отчаянные письма маме, отдыхавшей в Ницце, рисовала трогательные картинки, на которых они все втроем идут, взявшись за руки, по прекрасному саду, плакала и капризничала в телефонную трубку.
Время шло, девочка росла, все больше замыкаясь в себе и постепенно проникаясь глубоким недоверием и неприязнью к странному миру взрослых, где можно так запросто бросить своего ребенка. Когда ей минуло девять лет, она, неожиданно для всех, сблизилась с отцом. Он был немногословен и даже суров, совсем не умел играть, но Вивиана к тому времени и сама разлюбила это занятие. Она ненавидела фарфоровых кукол и собственноручно выбросила всех плюшевых мишек. Ее раздражало выражение счастливого идиотизма, написанное на их пушистых мордах. Вивиана полюбила проводить вечера в кабинете отца. Он работал с бумагами, а она сидела, по-старушечьи подперев щеку кулаком, и смотрела на него, стараясь даже дышать потише.
Потом неожиданно приехала мать. Шумная, яркая, разряженная в немыслимые наряды. Провела дома три дня и сообщила, что уезжает в Вегас. Потом они с отцом поссорились в коридоре. Вивиана стояла под дверью и мрачно подслушивала. Упоминался некий Мартин, которому отец собирался отстрелить абсолютно неизвестные Вивиане части тела, а также другие дядьки, из-за которых мама, оказывается, потеряла всякое представление о достоинстве. Илси отвечала высоким, чуть визгливым голосом, так тараторя, что Вивиана совсем уж ничего не понимала.
