в чем я нуждался. Мама просто пыталась вести себя так, как, по ее мнению, должны вести себя родители… или она решила, что я не понимаю, что мне нужно, – например, поговорить с ней, обняться или что-то в этом роде, – но ведь родители делают все только хуже. Я не нуждался в помощи.
– Нет, спасибо, – сказал я.
Ее глаза сузились от тревоги. Мама всегда будет волноваться, вне зависимости от любых моих уверений или действий.
Стиснув зубы, я заставил себя шагнуть к маме, а потом быстро обнял ее – дважды похлопав по спине. Я знал, это слегка ее успокоит.
– Я в порядке, – заявил я, развернувшись.
Я прошел по коридору и выдохнул, когда скрылся за углом, а мама не окликнула меня и не последовала за мной.
Повернув направо, в сторону спальни мальчиков, я обнаружил дядю. Он замер, встретившись со мной взглядом.
Я тоже остановился.
Что-то странное промелькнуло в его черных глазах – смесь веселья и интереса, – и я собрался с духом, когда он направился ко мне.
Мне нравился дядя Дэймон. Он не приставал ко мне с разговорами.
Обычно.
Я наблюдал за ним и напрягся, когда дядя наклонился, чтобы заглянуть мне в лицо. Запах сигарет наполнил мои ноздри.
– Я знаю, что ты сделал, – прошептал он еле слышно.
Я уставился на него.
– Если кто-нибудь из моих детей когда-нибудь окажется в опасности, не стесняйся сделать это снова, – продолжил он. – Ладно?
Я промолчал.
Но догадался, о чем он говорит.
Я не понимал людей. Они вели себя так, словно в большинстве случаев у них имелся какой-то выбор. Разве мне следовало бездействовать, когда те мужчины пришли за нами сегодня вечером?
Вот почему я держал рот на замке. Родители бы ужасно перепугались, если бы потеряли нас, хотя они все равно бы перепугались, если бы узнали, как я остановил тех мужчин.
Родители бы просто запутали меня. И я не мог взять в толк, чего они хотят.
Но дядя Дэймон не собирался заставлять меня отвечать на вопрос, на который он уже получил ответ.
И он не выглядел огорченным.
– Ты переживаешь по поводу того, что произошло? – добавил он.
Я опустил глаза.
Ложь заставила бы родителей волноваться. Правда заставила бы их тревожиться еще больше.
– Так я и думал, – ухмыльнулся он. – Если вдруг начнешь переживать, приходи ко мне. Хорошо?
Помедлив, я кивнул.
Он чмокнул меня в щеку, а затем выпрямился и двинулся дальше по коридору.
Дождавшись, пока дядя завернет за угол, я вытащил из кармана носовой платок и вытер табачную слюну с кожи.
Спрятав платок в карман, я вошел в темную спальню. Иварсен и младший устроились в противоположной стороне комнаты на односпальных кроватях, а Гуннар, завернув одеяло вокруг ног, лежал на постели, которая находилась возле моей.
Я волк в овечьей шкуре. Они не представляют, на что я способен, пока не становится слишком поздно. © Пенелопа Дуглас.«Панк 57»
Даг и Фейн спали в укромном уголке на чердаке, а спальня девочек располагалась по соседству.
Но, подойдя к кровати, я заметил, что на ней кто-то лежит. Я наклонился и увидел длинные черные волосы, рассыпавшиеся веером по подушке.
Октавия.
Я остановился, ощущая ее запах. Мама Октавии купила дочери личный шампунь, этим ароматом пропитались все ее вещи – и мои вещи, которых она касалась.
Я не мог вспомнить, как родилась Джетт, но появление на свет Октавии стало моим первым воспоминанием о рождении младенца. Совершенная, хрупкая и уже всеми любимая вне зависимости от того, какой она станет, когда вырастет.
Я тоже когда-то был таким. Еще до того, как люди узнали меня.
Я сжал кулаки, увидев синяк на ее руке.
Остальные заставляли меня участвовать в происходящем. Октавия, наоборот, всегда бросала свои дела или компанию и прибегала ко мне. Как мило с ее стороны.
Она пошевелилась, глубоко вздохнула и перевернулась на спину.
Я вытащил подушку, и голова Октавии плюхнулась на кровать.
– Ты лежишь в моей постели.
Я рухнул рядом с Октавией и откинул голову на вытащенную подушку.
Сунув руку в нагрудный карман, я выудил пару квадратов бумаги для эскизов и начал складывать.
Октавия прижалась ко мне и облокотилась на руку.
– Ты боишься? – спросил я, не отрываясь от оригами.
– Сначала я испугалась. – Ее голос был таким тихим, что у меня заболело в груди.
Я ненадолго перестал складывать оригами и сглотнул. Сегодня Октавию оторвали от меня, вывели из дома и отправили по океану через снежную бурю.
Но, возможно, она боялась не похитителей.
Она видела все.
Все.
– Почему ты испугалась? – спросил я и затаил дыхание в ожидании ответа.
Октавия взглянула на меня.
– А ты разве не испугался?
Я промолчал, просто продолжал складывать голубку, ощущая сквозь рукав пиджака тепло тела Октавии.
Немного.
– Не бойся. – Я прочистил горло. – Этого больше никогда не повторится.
– Откуда ты знаешь?
Я закончил с птицей и поднял ее, чтобы полюбоваться силуэтом на потолке, где колыхались тени от снегопада.
– В следующий раз я стану больше, – сказал я.
Повернувшись к Октавии, я положил птицу ей под подбородок.
Октавия улыбнулась, а я натянул одеяло, укутывая ее.
– «Пифом» найдут, – продолжал я. – Не переживай.
Она уткнулась в меня носом и закрыла глаза.
– Не найдут.
– Почему ты так думаешь?
– Я загадала это на листе базилика, – объяснила Октавия. – Корабль-призрак.
Корабль-призрак. Я помолчал, не желая разрушать ее иллюзии.
Яхта оборудована системой слежения. Ее быстро найдут.
– Когда-нибудь я отыщу «Пифом», – заявила Октавия.
Ага, ясно.
Я опустил взгляд на Октавию, на ее черные ресницы, лежащие на бледных щеках, и на миг мне захотелось, чтобы ее мечты сбылись. Она воображала удивительные вещи, а у меня вообще не было воображения. Я не хотел, чтобы она стала такой, как я.
Придумывая приключения, Октавия словно попадала в другой мир.
Я поднял руку, чтобы убрать прядь волос с ее лба, но передумал.
Сглотнув комок в горле, я пристально посмотрел на Октавию.
– Можно мне с тобой? – прошептал я.
– В море нет ничего, что ты любишь, сухопутная крыса, – не открывая глаз, поддразнила она. – Никаких птиц.
Я отвернулся. Там есть птицы.
Мне никогда по-настоящему не хотелось отправиться куда-нибудь или увидеть мир. Мне нравилось быть дома… где угодно, лишь бы не сталкиваться с людьми или заводить новые знакомства.
Но если она собирается…
– Можно мне с тобой? – опять спросил я.
– Угу, – кивнула Октавия, зевая. – Но, чур, я капитан.
Я едва сдержал улыбку, наблюдая, как она засыпает.
На корабле или без него, Октавия была общепризнанным капитаном, и она это знала.
Встав, я плотнее укрыл ее одеялом, засунув края под матрас, чтобы оно не сползало.
Выпрямившись, я посмотрел на Октавию: под ее подбородком был зажат голубь-оригами. Фиолетовый синяк на руке, оставленный пальцами одного из похитителей, бросался в глаза, темнеющий на коже и заметный даже в тусклом лунном свете, проникающем через окно.
Я стиснул зубы, поправил узел галстука и пригладил волосы.
«Ты переживаешь по поводу того, что произошло?» – спросил дядя.
Я постоянно из-за всего переживал. Когда музыка звучала слишком громко. Когда собаки матери оставляли шерсть на моей кровати. Когда Марина готовила блюдо по-другому, а ведь я надеялся, что она всегда будет готовить его так, как мне нравилось.
Я смотрел, как спит Октавия.
Я переживал, когда у меня что-то отнимали.
Но это касалось не всего, что у меня было.
Я поднял руку, рассматривая грязь под ногтем.
При помощи ногтя другого – большого – пальца я извлек ее и заметил, что она красная.
Я выдохнул, сердце бешено колотилось в груди.
Достав носовой платок, я вытер пальцы, подошел к окну и выудил из нагрудного кармана лист базилика, который мне дали вечером.
Я его не сжигал.
Положив лист в рот, я прожевал и проглотил его. Комок пощекотал горло и опустился в желудок, оставив на языке едкий привкус.
Затем я устроился в кресле, довольный тем, что просплю здесь всю ночь и буду настороже, но что-то блеснуло над головой, и я посмотрел вверх.
С защелки на окне свисал ключ, маленький бумажный свиток был заткнут за его цепочку.
Я
