— Отвезу — и сразу примусь за работу. Дайте мне пропуск на пять-шесть дней. С матерью повидаюсь, посоветуюсь.
— Ну что ж, поезжайте,— согласился Брунс. — Даем всего два дня, больше не можем. Согласна?
— Да, я согласна,— сказала Настя и поднялась.— Благодарю вас, господин ротенфюрер.
— Документы получите в канцелярии. На попутных машинах доехать можете сегодня.
— Еще раз благодарю,— поднялась и поклонилась Настя. — Вы добрый человек, Брунс. Очень добрый.— Сказала эти слова и спохватилась: зачем так сказала? Вот глупая. Что он может подумать? Какие сделает выводы? Подумала так и быстро вышла, боясь, что он еще что-нибудь спросит, остановит.
Через полчаса у нее на руках был пропуск, очень важный документ: с такой бумагой хоть куда можно поехать, хоть в саму Германию, хоть на край света.
И вот она с Федей уже в кабине грузовика, весело болтает с шофером по-немецки. Ей и на самом деле было весело: ехала домой, так ловко облапошив самоуверенного гестаповца Брунса. Поверил, выдал пропуск. Но ведь он не знает, что она разведчица. А если бы узнал, как был бы ошарашен, разбит и подавлен! Нет, не узнает фашист, кто она на самом деле. Не узнает…
Она ехала и решительно никого не боялась.
— Значит, к матери в гости? — спрашивал у нее шофер и не верил, что она русская: ведь так хорошо говорит по-немецки. — А не в Германии мать?
— Нет, нет,— отвечала Настя. — Мать в Большом Городце. А это внучатый племянник. Сирота. Везу к матери. Потом — обратно в город: работа ждет. Переводчица я у самого Брунса.
— У Брунса? — переспрашивал немец. — Даже у Брунса? — Шофер насторожился и, казалось, не верил: Брунс был видной фигурой в Острогожске, его боялись все, даже офицеры. Кто к Брунсу попадал — выкрутиться было не так просто. Особенно сейчас — такое опасное время. Красная Армия наступает. Повсюду партизаны не дают покоя. Трудные настали времена. Очень трудные для
немецкого вермахта.
— Как тебя звать? — спросила немца Настя.
— Ганс Борш. Из-под Лейпцига я. Отец в деревне, крестьянин. Землю пашет, хлеб убирает. А сам я перед войной работал на заводе слесарем.
— Домой небось хочешь?
— Ну, кто ж не хочет? Все хотят. Да вот война все карты спутала. Перед войной собрался было жениться и... не успел.
— Поди, невеста ждет?
— Ждала, ждала, да перестала. Недавно мамаша прислала письмо. Вышла моя Роза замуж. За инвалида выскочила, за офицера. А я вот здесь. Останусь живой или пропаду — одному богу известно. В лесах партизан полно. В любой момент могут прихлопнуть.
— Боишься, Ганс?
— Иногда боюсь. Особенно ночью, когда едешь по глухомани. Кругом темный лес. Едешь и ждешь — вот забросают машину гранатами или прошьют автоматной очередью. И… считай, конец. А помирать не хочется. Скорей бы эта страшная война закончилась. Это я так, по-солдатски. Разумеется, Брунс не должен знать об этом. Я надеюсь, фрейлейн, вы не передадите ему то, о чем сейчас говорил?
— Не бойтесь. Ничего не скажу. Я ведь русская. Подневольная. Просто службу несу, и все. Кормиться как-то надо.
Солдат умолк и смотрел на Настю не то с подозрением, не то с доверием, но, видимо, был раздосадован, что лишнего сболтнул.
Настя поняла это и тоже молчала, однако в душе ее разливалась радость: наконец-таки и они, немецкие солдаты, начинают понимать, что война, развязанная кликой Гитлера, бессмысленная и позорная, безвозвратно проиграна. Раз стал немецкий солдат думать об этом, и, очевидно, серьезно задумываться, значит, дела фашистов не так уж и хороши. Перспективы у них нет никакой. Настя хотела обо всем этом сказать Гансу, но воздержалась: она не имела права об этом говорить.
А немец между прочим продолжал:
— Отец погиб на войне и два брата. Остался один я у матери. Ждет меня не дождется. Может, тоже ухлопают. А как хочется жить! Как хочется! Мне всего двадцать три года. Двадцать три... — Он замолчал. Придерживая левой рукой руль машины, правой достал из кармана пачку сигарет, щелчком указательного пальца вытолкнул сигарету, поймал ее губами, долго жевал, не прикуривая, потом вынул из кармана зажигалку и прикурил. Затягивался жадно, выпуская клубы дыма в приоткрытое оконце кабины, шевелил губами. Накурившись, выплюнул окурок и тяжело вздохнул.
Настя поняла: невеселые мысли в голове у Ганса, очень невеселые. Думал, по всей видимости, о своей судьбе, о судьбе семьи, которую так потрепала война.
— А все же о доме скучаешь, Ганс? — опять спросила Настя.
Он посмотрел на нее искоса и удивленно: кто же не хочет домой, поди, каждый солдат думает о доме, мечтает вернуться, в том числе и Ганс Борш.
— Только бы живым остаться,— ответил он не сразу. — Всем надоела война. И вам, русским, и нам. Столько людей погибло... — Он опять задумался, Настя тоже молчала и думала о своем.
Когда доехали до повертки, Настя с Федей вышли из кабины, Ганс тоже вышел.
— Ну, прощайте,— сказал он. — Счастливо добраться.
Немец долго стоял на развилке дорог, смотрел, как все дальше и дальше уходили Настя и маленький Федя. Пройдя шагов сто, Настя оглянулась, а немец все еще стоял. Она помахала ему рукой, и он махнул пилоткой раза три, потом побежал к машине, залез в кабину, завел мотор и поехал. Почему-то Насте стало жалко этого Ганса из-под Лейпцига, простого солдата, может, ни в чем не виновного, брошенного судьбой в страшную пасть войны. Сколько таких парней полегло, сколько сложено голов неповинных... Настя завздыхала и пошла быстрей. Федя еле поспевал за ней, бежал трусцой, все время оглядываясь, словно боялся: уж не гонится ли этот большеносый немец за ними? Он не понимал, о чем говорила Настя с немцем,— говорили-то по-немецки.
— Ты что все голову поворачиваешь, Федюнчик?
— А вдруг он нагонит нас и прибьет?..
— Не будет он нас догонять, Феденька. Не бойся, не будет.
— А ведь они мамку с бабуней сожгли. Ведь они, фашисты.
— Они, Феденька, они. Многих погубили они, но не все звери. И среди них есть люди. Вот и Ганс, который нас подвозил... Разве он зверь? По-моему, человек он и неплохой. Видел ты сам: не обидел нас? На машине прокатил. И еще кого-либо подвезет. А почему подвезет? Потому что человек он добрый.
— Нет, не добрый он человек! — Мальчик остановил Настю, и глазенки его колюче засверкали. Она поняла: он не поверил ей, не мог поверить, что немец Ганс добрый.
Настя улыбалась и глядела на Федю: головенка мальчугана ежисто ощетинилась, и весь он превратился в колючего ежонка. Уж так был обижен войной, так обездолен, так измучен, что в каждом немце он видел только убийцу, только насильника. По существу, многие оккупанты таковыми и были, но вот Ганс — враг или не враг? Для маленького Федора он был враг, олицетворяющий величайшее злодейство, а для Насти — враг относительный. Она поняла, что немцу Гансу ненавистна война. А раз ненавистна, то из врага он может превратиться в друга, и это превращение может произойти в любой момент. Но как убедить маленького Федю, что Ганс совсем не враг, что он может быть другом, товарищем, а если предоставится возможность, повернет оружие против фашистов? Ведь многие же немцы ведут с фашизмом, многие томятся в тюрьмах и концлагерях. Ох, сложна борьба в этом мире, борьба между злом и добром.
